но такой уж у меня характер. Моей семье повезло остаться в своем доме, ведь мы всегда жили под Замковой, но в середине апреля к нам подселили сразу тринадцать человек, двое из которых болели тифом. Тогда-то и начались грязь и голод. Пока можно было выходить, я собирала травы и растения. Например, корни папоротника прилично мылятся в воде, а рогоз можно есть. Но в мае застрелили моего отца Ханана за то, что он перешел на другую сторону улицы. Хотя там нет тротуара, и никогда не было. Но они решили, что это как будто бы тротуар, и один из них выстрелил, не раздумывая, прямо в отца. А другой рассмеялся, пнул отца ногой и сказал: «Хелись! Сэр гут!»[1] И мы перестали выходить. Почти. Почти, потому что я все-таки выходила, поскольку была трудоспособной. А мама заразилась тифом и слегла.

Однажды, во вторник, всех девушек нашей улицы отправили мыть казармы. Я впервые за несколько месяцев встретилась с Розой, моей лучшей подругой, и мы так обрадовались, что даже немного шутили по дороге. Назад нас повели по другому пути, мимо нашей улицы, но мы так устали и проголодались, что поначалу даже не задумались о том, насколько это подозрительно. О самом скверном всегда думаешь в последнюю очередь, по крайней мере, стараешься не думать. На подходе к ямам Роза заплакала. Я не плакала, потому что мне казалось, что это сон. Мне и сейчас кажется, что это сон. Меня убили вечером во вторник, на северной окраине Валсарба, одной из последних. Девчата прыгали и падали, прыгали или падали, а я все никак не могла упасть в эту яму, попасть в эту пропасть, где уже лежали Роза и Эстер, и внучка старой Ривки, и Сара, и Рахиль.

Меня зовут Соня. Мне восемнадцать лет.

– Все люди рождаются для чего-то. У каждого человека есть свое предназначение, то есть задание, которое нужно выполнить. Кому-то достаточно только родить человека с великим предназначением, а кому-то необходимо стать таким человеком, понимаешь?

Четыре спицы мелькают в Бабиных руках, позвякивая, как мечи миниатюрных рыцарей, сражающихся за сердце Прекрасной Дамы.

– Понимаю. Простая девочка Мария стала матерью Сына Божьего. Не понимаю, зачем умирают маленькие дети. Зачем они рождаются, радуются, познают мир и умирают. Они становятся ангелами?

– Нет. Они остаются детьми. Просто у Пана Бога им лучше. Душа ребенка будет жить в Царстве Небесном. Это ее предназначение.

– Но их близкие страдают… Это несправедливо!

– Сын Божий тоже страдал, детка. Ксендз говорит: Бог неизреченен, недоведом, невидим, непостижим. Для Бога нет мертвых. Когда мы тяжело болеем – это наша покута, когда мы теряем близких – это наша покута.

– Покута означает искупление?

– Покута значит покаяние. Мы не всегда можем искупить свои земные грехи сразу, но можем в них раскаяться. Когда мы, несмотря на наше горе, продолжаем верить в Пана Бога, это наша дорога в Рай.

Судя по Бабиным описаниям и рассказам, Рай – это деревня летом. Деревню окружают бескрайние зеленые луга, фруктовые сады и леса, прозрачные реки с песчаными берегами. И озера, конечно. Куда прекраснее, чем в Валсарбе, хотя наши, я уверена, ничуть не хуже. Честно говоря, ее представление о райских кущах кажется мне малопривлекательным. Грешным делом, я думаю, что хотела бы увидеть Париж больше, чем Рай.

Устройство мироздания не очень-то справедливо. Кто-то рождается в золоченом дворце, а кто-то в безнадежно голодной пустыне, кто-то глупым Валетом, а кто-то собакой святого Роха. Эти труднодоступные истины все еще непостижимы для меня, и пока Бабины металлические вояки ваяют под ее командованием теплые серые носки, я ухожу искать свое предназначение.

Двор цвета Бабиной пряжи прячет осенние краски по карманам надвигающейся непогоды. Небосводу сводит скулы, того и гляди он выплюнет все, что накопил за последние недели. По общей тропке торопливо, чтоб успеть до дождя, идет Алеська с кочаном капусты. Он такой грязный, будто она нарочно вываляла его в черноземе.

– Алесь, ты знаешь, какой у тебя талант?

Я сбегаю со ступенек ей навстречу.

– Не знаю. Мне некогда.

Алеська настроена доброжелательно, но, видимо, действительно торопится.

– А кем хочешь стать, решила?

– Парикмахером…

Это довольно неожиданно. Да что там, сногсшибательно. Во всяком случае, для меня. По многим причинам. В основном потому, что желание стать парикмахером не может возникнуть у человека, которому на двенадцатом году жизни частенько требуется помощь в создании ровного хвостика без «петухов» из тонких, жиденьких волос.

Но на Алеську я все же смотрю с сомнением. Ее голова тоже не отличается изысканными прическами.

– Ты умеешь стричь? Причесывать? Тебе это нравится?

– Не знаю. Мама говорит, что это хорошая работа. Нетрудная, непыльная, и без куска хлеба не останешься.

В воздухе стремительно появляются длинные капли. Тяжелые, как рыбины, которые идут на нерест.

Алеська убегает, не прощаясь, выставив перед собой грязную кочерыжку.

Я неправильно сформулировала вопрос, не о том спросила. Получился вопрос о профессии. И я догадываюсь, почему спросила так, а не иначе. Из гордыни. Я не поинтересовалась у Алеськи, в чем она видит свое призвание, потому что решила, что она меня не поймет. А ведь она младше всего на пару месяцев.

Из серого дуршлага сверху сыплются длинные мокрые макароны, резко холодает, и я возвращаюсь в дом. Спицы в Бабиных руках заменил ружанец – ярко-рыжие четки, которые она перебирает, неслышно бормоча молитву. Баба всегда молится, когда остается одна. Если не молится, то вяжет. В одном и том же углу.

– Баба, – шепчу я, бестактно прерывая ее аудиенцию с Паном Богом, – профессия парикмахера может стать призванием?

Баба положительно кивает головой, не прерывая своей молитвы.

– Неужели бывает такое странное предназначение?

– Не боги горшки обжигают, – говорит Баба.

Я выхожу из кухни, потрясенная.

С одной стороны, Иосия уже в восемь лет стал царем, с другой – моя умница Баба всю жизнь работает прачкой.

Призвание и предназначение – не одно и то же, вот в чем дело. Так же, как покаяние и искупление. Кому-то не удается обзавестись своим домом, кому-то встретить свою любовь, кому-то найти свое призвание. Это прискорбно – как пишут в переводных романах.

Я захожу в комнату, в комнате сидит кот. Кот у дивана – а на виду тоК.

Мы оба вздрагиваем от неожиданности, кот, спохватившись первым, выскакивает в приоткрытую дверь. Я догадываюсь, почему Баба начала привечать чужих котов. Все средства хороши, если есть угроза быть съеденным, а мальчика из Гамельна нет.

На трельяже лежит Дедова благодарность за успехи в труде и еще какие-то нужные документы. Дед выходит на пенсию. Автомеханик по призванию, мой любимый Создатель по предназначению.

Предназначение есть у всех. Но и его отыскать нелегко. Не хочу думать о тех, кому написано быть мелкими или отъявленными негодяями. Гораздо интереснее размышлять о судьбах масштабных личностей. Дебора помогала пресекать распри, Давид обрел царство, причем чуть ли не в одном исподнем сплясал на глазах у Пана Бога, Моисею удалось повести за собой целый народ. Мне тоже хочется кого-нибудь спасти, увести, обрести и найти предназначение. Однако пока я удостаиваюсь только презрения и пренебрежения, а мое будущее выглядит весьма туманно. Я лишь бестолково скитаюсь по пустыне, как вздорные израильтяне, и не знаю, как долго это продлится и что я делаю не так.

Медные и охряные цвета осени с тугим, как пенка кипяченого молока, утренним туманом очень к лицу Деду, он сливается с этой гаммой, сам состоит из капель и намеков, неразрывно и бесспорно гармонирует с природой, ибо все на нем коричневое, все известные мне брюки его – коричневые, жилеты и пиджаки коричневые, вечный вязаный свитер – коричневый. Дед в коричневой куртке держит коричневую корзину и собирает только рыжие и шоколадные грибы.

Еще так рано, что я и не помню точно, как мы сюда попали, должно быть, я всю дорогу спала, ехала машина темным лесом за каким-то интересом, наверное, прошло немало времени, прежде чем мы с ним, только вдвоем, вдруг очутились в березовой роще, которая тоже в гармонии с белым небом и с