имен Мильтона, Сиднея или Локка, однако его изречение «Мой пенни принадлежит мне настолько же, насколько принадлежат королю его десять пенсов…» часто цитировали во время кризиса, связанного с Актом о гербовом сборе, и не зря, ведь оно хорошо отражало важность собственности в этом кризисе[209].

Озабоченность американцев их имуществом, в частности, их стремление защитить это самое имущество от налогообложения, казалась мелочной, низкой и даже жалкой для революционеров, какими они показали себя в дальнейшем, выступая с лозунгом «Нет налогам без представительства». Их беспокойство об имуществе — по сути, их одержимость им — нельзя игнорировать: они знали, о чем говорили, и действительно в понятии «собственность» они видели не только сущность и цели политического общества, но так же природу и значение свободы самой по себе.

И хотя интеллигенция (плантаторы, юристы, священники и все остальные, писавшие о государственной политике) в большинстве своем соглашались, что политическое общество было создано по воле бога, они верили, что его предназначение состояло в сохранении и распоряжении собственностью. Для этого землевладельцы и договорились создать это общество. Данная теория уже давно была предметом политических рассуждений, хотя узнали о ней американцы из «Двух трактатов о правлении» Джона Локка, который использовал слово «собственность» как минимум в двух значениях: в одном оно обозначало «имущество, вещи, земля», а в другом «жизни, свободы и владения»[210]. Владение материальным имуществом являлось результатом труда человека над чем-то — например, возделывание или улучшение земли. Второе значение он, видимо, объяснял тем, что слово «собственность» отражало права человека — его свободу, равенство и его возможность следовать естественному закону. И так же как имущество человека, эти права существуют отдельно от него: человек может их отнять или отказаться от них. Но эти права нельзя отнять без согласия человека, так же как нельзя отобрать его вещественное имущество. Действительно, в понимании Локка рабство появлялось тогда, когда один человек без согласия другого целиком и полностью подчинял себе его личность или собственность.

В локковской схеме вещей собственность наделяет человека политической сущностью. Раб не имел никаких политических прав, так как он не мог ничем владеть, и исходя из этого он не мог иметь никакой личной свободы и вещественного имущества. Во время кризиса Акта о гербовом сборе Джонатан Мэйхью, пастор-конгрегационалист в Западной церкви в Бостоне, утверждал, что налог грозит «вечными узами рабства». Он описывал рабство в терминах, выведенных из более узкого определения собственности Локка: рабы — это те, «кто обязан трудиться только ради чужой выгоды. В других словах, плоды их труда вполне законно можно отнять без их согласия или же использовать для любых других целей, если их хозяева так пожелают; раб же должен справедливо понести наказание, если не подчинится этому приказу». Однако определение собственности у Мэйхью шире: он объяснял, что свобода влечет за собой «естественное право на нечто свое». По его мнению, в этом и заключался «общий смысл» колоний[211].

Должно быть, Мэйхью выработал эти утверждения на основе политической практики колоний. В обществе, где большинство семей не могли похвастаться знатным происхождением или родословной (общество было слишком непостоянным для этого), состояние считалась особенно важным. Конечно, значительная его часть приходилась на земельную собственность, но также нельзя было недооценивать и деньги, занятые в торговле. Так или иначе положение в обществе теперь приобретали собственники, а семья, родословная и образование значительно обесценились. Собственность также давала политические права: в каждой колонии для получения права голосовать требовалось иметь недвижимое имущество, а руководящие места среди политиков по общей или даже негласной договоренности принадлежали собственникам.

Существовало одно предание, которое настолько проникло в умы образованных людей, что они сами едва ли не чувствовали себя его частью: оно рассказывало о развитии представительных учреждений, которые послужили расширению имущественных прав. В Америке саксонский миф нашел сторонников от Новой Англии до Виргинии, и его пересказывали такие уважаемые люди, как Джонатан Мэйхью и Томас Джефферсон. Согласно этой привлекательной истории, старый саксонский витан, прародитель современного парламента, изначально был представительством английских землевладельцев. Норманны под предводительством Вильгельма Завоевателя разогнали тот парламент, но пару веков спустя он появился вновь — теперь уже как английский парламент, организация землевладельцев. В его современной форме он послужил прообразом для колониальных ассамблей[212].

Когда мы видим политические права и обязанности личности, а также учреждения и цели государства, привязанные к собственности и, в сущности, основанные исключительно на ней, то волнения жителей колоний касательно гербовых сборов становятся вполне понятны. Эти волнения в 1765–1766 годах трансформировались в конституционную позицию, которая оставалась неизменной вплоть до того момента, когда континентальный конгресс объявил о независимости.

Во время беспорядков, вызванных Актом о гербовом сборе, американские лидеры еще не размышляли последовательно или систематически о конституционном строе и его возможном распространении на колонии. Они всегда знали, что парламент главенствует над колониями, но не утруждали себя тем, чтобы выяснить значение всех этих громких фраз. В 1765 и 1766 годах они все так же заявляли о своей вере в абсолютное главенство парламента над ними. В самой крайней форме это конституционное положение выразил Джеймс Отис в своем категоричном высказывании: «Власть парламента находится под его собственным контролем, а мы должны подчиняться ему». Это высказывание сделано в трактате «Права британских колоний, утвержденные и доказанные»[213], в котором Отис обосновывал мысль, что парламент не имел права на введение налога в колониях. Американцы не имели представителя в парламенте, и поэтому они не могли дать (или отказать в таковом) свое согласие на введение налога. Само по себе утверждение Отиса о самоконтроле парламента идеально отражало позицию самого парламента, но не позицию большинства колонистов. Да и сам Отис не стремился к тому, чтобы его высказывание толковали в значении справедливости, а не силы. Парламент, рассуждал Отис, мог делать все, что ему вздумается, но не имел на это права. И когда он сбивался с пути, английские исполнительные суды должны были вовремя указать ему верное направление, так же как они сделали это в XVII веке в деле Бонэма, о ходе которого Отис прочитал в «Отчетах» Кока. Он также утверждал, что парламент, со всем своим великодушием, определенно постарался бы исправить свои ошибки — судам нужно было лишь указать на них. Вся эта процедура казалась несколько механической: при такой схеме исполнительным судам стоило лишь указать парламенту на его ошибки, чтобы тот немедля взялся за их исправление. Но сколь бы наивной ни выглядела эта схема, она, по мнению Отиса, могла служить ответом на требования равенства в системе, где вся полнота власти