— Он еще совсем мальчик, сын Месауда, и росточком-то всего вот такой. Он, бедняжка, пасет, верно, где-нибудь коз. У него ведь никого теперь не осталось. Даже дома нет. Куда же ему возвращаться? — говорили крестьяне.

Хасан не чувствовал себя, как прежде, отщепенцем. Для него начиналась новая жизнь. Гибель властелина, забывшего всякую меру, явилась как бы знамением свыше. И хотя жандармы, не скупясь на кровавые пытки, сеяли ужас во всех окрестных деревнях, их жители толковали между собой:

— Тот, кто повергает тирана, не повинен в преступлении.

— Это доброе дело.

— Ему открыта дорога в рай.

— Путь его да будет умащен маслом и медом.

— Душа его да обретет вечный покой.

— А пока пусть себе живет в добром здравии, храни его Аллах.

После долгих мытарств Хасан возвратился в семью Мусы.

— Я сделал то, что должен был сделать, сестра, — сказал он Таус. — Благослови меня. Того, кто был повинен в несчастье стольких людей, кто терзал их своими преследованиями до самой смерти, нет больше.

Мужчины помогли Хасану укрыться в лесу.

— В горах твое единственное спасение, — сказали они ему на прощание. — Но придет день, и заря заблещет для тебя, как и для всех нас. Говорят, скоро начнется битва против врагов, против иноземцев. Всем предателям конец. А пока терпи и жди. Мы дадим тебе знать.

Послесловие

к русскому изданию книги «Разбойники в горах Атласа»

Я очень рад, что благодаря переводу на русский язык моего первого произведения «Разбойники в горах Атласа», которое является лишь первой частью цикла, посвященного алжирской революции, мне представилась возможность обратиться к советской молодежи.

Попытаюсь рассказать о себе, чтобы читатели могли поближе познакомиться со мной.

Родился я в сердце Атласа, что спрятался в горных расщелинах, словно прозрачной голубизны таинственный цветок, укрыв там и своих жителей, таких же скрытных и упрямых, наделенных и величайшей добротой, и величайшей жестокостью.

В пору моего детства люди ели корни, клубни, травы и готовы были есть упряжь с мулов. А чтобы иметь возможность ходить в школу, надо было жить не дальше чем в двух километрах от нее. Мой дядя нашел в селении Аль Милиа одну семью, которая согласилась приютить меня. В то время существовало два вида школ: туземная, рассчитанная на двенадцать долгих лет, и колониальная, где учились дети колонизаторов и дочери именитых граждан из местных жителей, — там программу проходили за шесть лет. Наша школа напоминала заведение для пыток. Железная линейка была одним из орудий пыток. Что касается меня, то я был из числа мечтателей и никогда не поспевал следить за уроком. Поэтому удары линейкой мне доставались каждый день, так что к концу года пальцы у меня становились синими и распухали. Из-за этого рука моя оказалась изуродованной. Мы безропотно сносили все и готовы были переписывать в наказание тысячи строчек, но никому из нас не хотелось, чтобы перед лицом товарищей нам спускали штаны. Хотя и такое случалось нередко. Однажды мальчик из моего класса, зная, что наступает его черед, проделал в своем ремне две дырочки и повесил замок, а ключ оставил дома. «Ах, ты надеялся таким образом избежать наказания?» — рассердился учитель, господин Паоли, пытаясь тем временем разорвать кожу ремня. Ему это не удалось, тогда он попросил у другого учителя перочинный нож. Думается, для нашего товарища, как и для всех нас, это был самый унизительный день за все время учения.

Потом началась освободительная война. В первый раз меня арестовали 21 августа 1955 года, арестовали неподалеку от места стычки в северной части Константинской области во время генерального наступления Армии национального освобождения. На грузовике меня доставили в распределительный центр, помещавшийся на базарной площади в Аль Милиа. Увидев меня, какой-то полковник обругал капитана — ведь я был совсем маленький, но все-таки отправил меня вместе с другими пленниками на допрос в жандармерию.

— Когда феллага[31] пришли к вам? — ревел мне в ухо один из жандармов, тыча кулаком в бок.

Другой притворялся ласковым.

— Я добрый, — говорил он. — Расскажи мне все, и я не дам тебя в обиду. А не то оставлю тебя с ним, тогда узнаешь.

В то время на все вопросы люди неизменно отвечали: «Не знаю», и я поступил так же, как все, повторяя одно и то же.

Тогда разъяренный жандарм решил показать мне человека, которого пытали, и теперь еще, когда я вспоминаю о нем, мне снятся кошмары.

Потом меня снова стали допрашивать. В это время явилась делегация каидов, которые пришли искать защиты у властей. Бригадир заметил, что я внимательно слушаю их разговор.

— Я тебе покажу, — сказал он. — Я сам тобой займусь, змееныш. — И, призывая других в свидетели, продолжал: — Поглядите на него, он подслушивает, чтобы обо всем рассказать мятежникам. Впрочем, там, где он живет, они чувствуют себя как дома.

— Откуда он? — спросил один из каидов.

— Из ущелья Бени Харун, — ответил бригадир.

— Так, стало быть, и в Бени Харуне тоже феллага? — воскликнул каид. — Они и в Колло, и в Аин-Кешре…

Избавившись от посетителей, жандармы вновь принялись за работу. Они положили обрывки газет на голову одного из моих двоюродных братьев и подожгли их. Запахло паленым, послышались истошные крики. Тут появилась дочь жандарма с тонкими усиками и подошла ко мне. Мы встречались с ней в классе, она приходила к нам в школу вместе с дочерью учителя, когда ее учительница отсутствовала.

— Эти феллага проникают везде, — сказала она. — Представь себе, что иногда я сидела с ним рядом за партой.

И она плюнула мне в лицо.

— Ступай отсюда, — приказал ей отец.

Одному нашему родственнику удалось вызволить нас из жандармерии, он поручился за нас администратору. О нашем аресте ему стало известно от людей, которые видели, как нас везли на грузовике. Услышав по телефону слова «Освободите их», я не мог сдержать улыбку. Жандарм дорого заставил меня поплатиться за эту улыбку.

Первые бойцы Армии национального освобождения появились у нас 25 декабря 1954 года и с тех пор не покидали нашего дома. Это было на заре моей юности. Я прожил вместе с ними до 1956 года, когда сам вступил в ряды АНО. К концу 1957 года меня решили отправить в Тунис, чтобы я мог продолжать там свое учение. И началась великая эпопея. Меня зачислили в роту Тахера. Мы продвигались довольно быстро и до самого Бушегуфа не встречали особых препятствий, если не считать знаменитой конницы Конде Сманду,