– Лариса Ильинична, он просто энтузиаст своего дела.

– Ой, Надеждочка Георгиевна, не верю я в такой энтузиазм, он в итоге всегда боком выходит. Это не точно, но есть информация, что он не только в школе с ребятами торчит до ночи, так еще и домой их приглашает. Вообще ни в какие ворота.

– Ну мало ли…

– И вот не хотела говорить, но чувствую, надо. Ладно еще к нему Козельский ходит, Прудов, Кулиш и другие гении, но Катька Сырцова-то зачем? Она ж ни в зуб толкни! Еле-еле на тройки перебивается, а туда же. Все время отирается возле Грайворонского и так смотрит, каждое его слово ловит, будто оно золотое.

– Не спорю, Катя дура полная, – усмехнулась Надежда Георгиевна, – но красоточка по нынешним меркам. В мое время ее бы макарониной дразнили, интересовались, кто ей ноги выдернул и спички вставил, а теперь дистрофия на пике моды. Сырцова у мальчиков нарасхват.

– Так я о чем!

– Я думаю, что у нее роман с кем-то из ребят, вот они и ходят вместе.

– Ой, мне пора, Надеждочка Георгиевна, – подхватилась Лариса, – без одной минуты семь. А так я свое мнение не навязываю, но если что…

Лариса Ильинична многозначительно закатила глаза и унеслась на родительское собрание.

От трескотни русички заболела голова. Вот так общаться с ограниченными людьми: вместо того чтобы облегчить ношу, они тут же навьючивают новую на твою шею. С поклепами Ларисы Ильиничны все понятно: ученики ее не любят, награждают разными обидными кличками типа «Бомбовоз», а к Грайворонскому тянутся. Русичке лишнее внимание в принципе не нужно, она не собирается тратить на детей ни одной секунды своего свободного, то есть неоплачиваемого, времени, но все равно обидно, когда кого-то любят, а тебя – нет. Она завидует, вот и придумывает глупости про Катю Сырцову. Надежда Георгиевна фыркнула. Нет, девочка, конечно, тупая до крика, но не настолько, чтобы увлечься нищим и затертым педагогом в вязаной жилеточке. У юных и прекрасных дев совсем другие кумиры. Василий Иванович тоже не идиот, он прекрасно знает, какое наказание может последовать за связь с несовершеннолетней школьницей, особенно если у нее отец – полковник милиции. Тут надо просто обезуметь, чтобы решиться на роман.

Да не в страхе даже дело! Грайворонский производит впечатление очень порядочного человека, наверное, он специально так убого одевается на работу, чтобы школьницы в него не влюблялись. Да, скорее всего, так, потому что на улице он выглядел вполне симпатичным парнем. Надежда Георгиевна вспомнила, как хотела с ним пококетничать, и улыбнулась. Она бы почувствовала, будь с Грайворонским что-то не так. Сырцова наверняка общается с Василием Ивановичем только потому, что гуляет с Козельским и хочет быть для своего кавалера интересной не только внешне.

Ладно, понаблюдаем за нею на всякий случай, может быть, с Сережей Козельским осторожно побеседуем на тему его романа с Катей и успокоимся. Интуиция подсказывает, что отсюда беды ждать нечего, а вот если математик действительно ведет с детьми неподобающие разговоры – это повод для тревоги, особенно если вспомнить, что именно за диссидентские настроения он вылетел с кафедры. Надежда Георгиевна не интересовалась сутью конфликта, из-за которого Грайворонский лишился престижной работы, вполне хватило указания Шевелева, который позвонил ей домой и легким светским тоном полюбопытствовал, не найдется ли у нее местечка для «талантливого мальчика», к сожалению, оказавшегося слишком одаренным для своего нынешнего коллектива. Надежда Георгиевна тогда пребывала в затяжной эйфории от поступления сына в медицинский, поэтому не задала ни одного вопроса. Павел Дмитриевич уж сам в качестве жеста доброй воли сообщил, что «мальчик» слегка вольнодумен и дерзок, увольнение, хочется верить, научило его держать язык за зубами, но все же первое время за ним стоит понаблюдать. Чего она, кстати говоря, не сделала.

Вдруг Василий Иванович взялся за старое?

Надежда Георгиевна дошла до его класса: за дверью горел свет, слышались голоса, но разобрать слов было нельзя. Она распахнула дверь и остановилась на пороге, внимательно глядя на застигнутую врасплох группу. Василий Иванович стоял у доски, по своему обыкновению, измазавшись мелом, а старшеклассники расположились вокруг него на стульях, держа тетрадки на коленках. Почему не сидеть за партами? – подумала Надежда Георгиевна, взглянула в лицо Кате Сырцовой и опешила. Девочка смотрела на Грайворонского, как на бога, с таким самоотрешением, что у Надежды Георгиевны заныло сердце.

– Здравствуйте, Василий Иванович, добрый вечер, ребята! – Она с усилием растянула губы в улыбке.

Василий Иванович отряхнул руки и шагнул к своей начальнице:

– Решили немножко поднажать к олимпиаде, Надежда Георгиевна. Надеюсь, вы не против?

– Ну что вы! Для директора нет ничего приятнее, чем смотреть, как учитель учит, а ученики учатся, – улыбка держалась, как приклеенная, – вы все такие молодцы! Только слишком не увлекайтесь, не сидите допоздна.

Так всегда бывает – работаешь себе спокойно, решаешь вопросы, и все идет своим чередом, но стоит на секунду отвернуться, как вылезают новые неожиданные проблемы. Грайворонский не только способный математик, но и талантливый педагог, что встречается гораздо реже. Он умеет не только доступно объяснить материал, но и приохотить детей к учебе, снять у них страх перед точными науками и опровергнуть стереотип, что математика – это всегда сложно, скучно и мучительно. До сегодняшнего дня Надежда Георгиевна была очень довольна Василием Ивановичем. Больше того, он был единственным учителем, с которым ей нравилось просто общаться, обсуждать книги и фильмы, реже – театральные постановки. Суждения Грайворонского были оригинальны, это да, но никакого особого диссидентства Надежда Георгиевна в них не замечала. Когда она обмолвилась, что «Гамлет» Театра на Таганке ей совершенно не понравился, сплошной надрыв, Василий Иванович не стал с пеной у рта доказывать, насколько все это на самом деле гениально и смело, а просто сказал, что в конце жизни Высоцкий шел на сцену, когда ему нужно было идти в больницу, и ощущение «через не могу» невольно пронизывало весь спектакль.

Нет, в учительской Грайворонский никаких сомнительных бесед не вел, по крайней мере, в ее присутствии.

Надежда Георгиевна вздохнула: даже если Василий Иванович размножит «Архипелаг ГУЛАГ» и раздаст копии всем ученикам, это его деяние померкнет, когда Катя Сырцова от него забеременеет. Тут никто не сносит головы, начиная с самой Кати. Папа у нее дядька резкий, не станет разбираться, знала директриса или не знала. Если не пристрелит из табельного оружия в первом порыве отчаяния, то с должности сместит точно, и, в общем, грех будет на него за это обижаться.

Шевелев ни разу не наводил справок о своем протеже с тех пор, как попросил взять его на работу. Общаются они нечасто, но вот на днях Павел Дмитриевич вызывал ее к себе. Тема беседы у них была совсем другая, но если бы Василий хоть что-то значил для Шевелева, тот обязательно бы спросил что-то типа «а как там мой парнишка?». Поинтересовался же он, как поживают домочадцы Надежды Георгиевны, прежде чем перейти к суду над Мостовым.