Николай велел изобразить на своем гербе горящего сфинкса; будучи одним из ближайших фаворитов султана, он полагал, что станет визирем или мамамуши.[291]Но через три года Махмуд III, боясь той власти, которой обладал господарь, опасаясь, что он распространит свои нововведения и на Стамбул, убил его, а затем приговорил к казни на колу большую часть его клана.

Роду Маврокордатос удалось спастись, правда, не без труда. Августин, дед Ольги, устав от Дивана,[292]бежал, добрался до Дюраццо,[293]где занялся адвокатской практикой. Позже он основал газету, которая стала проповедовать неподчинение султану. «Албанец! – возвестила она однажды. – Скоро настанет день триумфа! Вперед на тиранов, взмахнем кровавым стягом Вперед, вперед! Пусть нечистой кровью оросятся наши нивы!»[294]

Волнения захлестнули Дуррес. Было убито несколько турок. Повсюду кричали: «Смерть туркам!» или «Вперед на ислам!» В качестве знамени использовали хоругвь из белого тюля жесткой выделки, украшенную изображением горящего сфинкса – гербом Николая. Крупная национальная партия, либерального направления, но анархистская по духу, мобилизовала общественное мнение. Человек по имени Артур Гордон, которого считали четвероюродным братом великого Байрона, горбатый, подобно последнему,[295]но все же совершенный сын Альбиона, возбудил оппозицию, сочинить для нее Национальный гимн, который вскоре непрестанно насвистывал каждый, потрясая ятаганом.

Через три года турки потерпели поражение. Был подписан мир в Корфу:[296]непобежденный албанский народ добился своей автономии. Вскоре королева Виктория, оспаривая у Кавура[297]право на почти полную власть над зарождающейся нацией, назначила консулом в Тиране лорда Вэниша, блестящего выпускника Оксфорда, которого Ричард Вассал-Фокс третий лорд Холланд[298]сделал своим фаворитом, представив его королевскому двору, а затем оказав ему мощную поддержку при последнем назначении. Августина Маврокордатоса, восхищавшегося одной лишь королевой Викторией, хитрый лорд Вэниш убедил в том, что колониальный или полуколониальный статус как нельзя лучше подходит албанцам, отупевшим за время турецкого господства и совсем не готовым к самоуправлению, что нужно, следовательно, аккуратно предоставить англичанам повод для вторжения, предложив сначала политическим движениям страны, которые жаждали установления власти, называемой диктаторской, а затем окольным путем, сделать из страны доминион. Но нужно было действовать искусно, иначе наверняка Абиссиния,[299]Австро-Венгрия или кто-либо еще могут воспользоваться ситуацией. Согласившись, Августин тотчас же разработал недурной план заговора. Английское золото потекло рекой. Велась подрывная работа, на местах создавались ячейки сторонников. Всюду, где нужно, были расставлены свои надежные люди. Был отлажен механизм, изощренность которого (мы приводим здесь слово, которое позже войдет в состав французского и английского языков), показалась из ряда вон выходящей. Но за три дня до переворота, в то время как батальон англиканских гусар, базирующийся в Бриндизи,[300]томясь в ожидании сигнала к вторжению, manu militari,[301]на албанскую землю, заговор был раскрыт. Как это случилось? Следствие какого-то неверного шага? Оплошность сторонника? Уход отступника или предательство Иуды, продавшегося тому, кто больше заплатил? Кто знает? Однако шуму это наделало много. Нет шовинистов больших, чем албанцы. Были казнены восемнадцать чиновников, которых обвинили – кого справедливо, кого ошибочно – в участии в заговоре.

Что касается самого Августина, то и для него вся эта история закончилась трагически: сначала ему дали попробовать кнута, затем принародно привязали к позорному столбу; люди бросали ему в лицо не только издевательские насмешки, но и гнилые фрукты и овощи. На него надели ошейник, сломали ему не одно ребро, набили чем попало рот до самой глотки; его душили, били, травили алкоголем, а в конце концов и вовсе подожгли.

Здоровье у него было редкостное, и посему умирал он не меньше месяца. После кончины его тело бросили псу, но тот даже не дотронулся до него, так оно воняло.

Семью Маврокордатоса в Дурресе, насчитывавшую двадцать шесть человек, тоже постигла горестная участь. Албанцы преследовали ее повсюду: трижды грабили дом, изнасиловали бабушку, убили ни в чем не повинных детей.

Через год в живых остался лишь один член клана, однако он так много значил для албанцев, что его продолжали упорно преследовать, дошли даже до того, что за него, живого или мертвого, был обещан миллион гривен.[302]Все дело было в том, что речь шла о прямом наследнике Августина: его сыне Албене (Августин хотел, чтобы он носил ультрапатриотическое имя).

Так вот, Албен сумел убежать, укрыться в дремучем лесу, где прятался восемь лет, чудом поддерживая в себе жизнь. Там зрела его ненависть к албанцам, истребившим всю его семью, а также – и в особенности – к англичанам, которые, как он считал, и не без причины, скомпрометировали отца.

Однажды он нашел в заброшенной лачуге, где уже давно никто не жил и куда лишь иногда забредал пасший трех баранов пастух, богатый клад: золотые монеты, драгоценности, слитки.

Тогда, подобно Матиасу Шандору,[303]он употребил эти баснословные сокровища для осуществления мести. Он сплотил вокруг себя банду отъявленных, вне закона, преступников, которым щедро платил, но и требовал от них абсолютной преданности.