Он вошел в будуар; помещеньице было небольшое, но все в нем сулило удовольствия утонченной любви: здесь стояло несколько мягких диванов, полы устилали толстые ковры, зеркала были немного матовые – все это было пронизано кокетством, а никак не целомудрием. В воздухе витал запах сладострастия. Фонарик на стене источал нежнейший свет.

Албен немного огляделся в разнаряженном будуаре, затем, подняв тяжелый парчовый балдахин, проник в самое сердце опочивальни. Прошло какое-то время. Он пропитался запахом нарда,[308]которым был густо насыщен воздух под балдахином, пропах настолько, что едва не потерял сознание.

Затем появилась Анастасия. Сняв кимоно из белого в черный горошек органди,[309]надев тарлатановое трико, которое плотно облегало ее талию и бедра, звезда поправила тяжелое золотое украшение с алмазом-кабошоном и улеглась на оттоманке, довольно вздохнув и что-то ласково промурлыкав.

Албен довольно долго оставался неподвижен, любуясь божественной красотой звезды.

Горизонт искривлялся в такт колыхания, которое без перебоев запечатлевало на ее извилистом теле вдохновение.

Это тело, словно изваянное, взывало к себе, нагое, разомлевшее, в волнующем полумраке, который играл на ее томном боку лазурными тенями.

Ее белая кожа, матовая, гладкая, блестящая, была просто восхитительна.

Албен подскочил, глаза его сверкали. Он походил на Великого Пана.

– О Анастасия, – пробормотал он, сгорая от любви – у Купидона закончились стрелы в колчане!

Охваченный вдохновением, он тут же сочинил лэ,[310]в котором, согласно традиции «Песни Песней Соломона», воспевал восхитительное тело Анастасии:

Тело твое – шлюп, бригантина, большой галеон,

На котором я в чувств океан отправляюсь,

Отдаваясь на волю ветром разбуженных волн,

Что качают нас, бурно в борта ударяясь.

Лоб твой – то крепость, и форт, и большой бастион,

Вал земляной, что, как горы, вдали вырастает,

Но моей страсти не страшен непрочный заслон,

Он пред восторгом, меня охватившим, растает.

Как лабиринт с поворотами – ухо твое,

В веках – дрожанье, в ресницах – миганье мгновенья.

Все повороты пройду и впаду в забытье,

И при паденье услышу я звезд песнопенье.

Словно колодцы, зрачков твоих темь глубока,

В них заглянул сквозь бровей триумфальную арку…

Нёбо твое – атолл, мадригал и пурпурный коралл,

В нем утону, как о скалы разбитая барка.

Шея твоя, как алмазный ошейник тугой,

Созданный демоном для моего удушенья.

Руки твои – словно флаги, вздымаясь дугой,

Пыткой и бронзы отливом мое предрекают паденье.

Разжатый кулак – это спрут пятипалый, понтон,

Лодкой рыбачьей на тело мое наплывает.

Спина – побережье, ложбина и вздыбленный стон,

Арка любви, под которой забвенье витает.

Белая кожа – оазис прохлады и света,

Летопись жизни моей, моего вдохновенья…

Бок твой – речушка и порт для стоянки корвета,

Чтобы причалить к ней в брандера ярком горенье.

Миниатюрная чаша – пупок твой открытый,

Словно волшебный сосуд для моих излияний.

Лоно твое – это тайна судеб и открытий,

Герб, под которым войду в темноту мирозданья.

Сквозь ураганы я шел взять твое Золотое Руно,

Брови любви над лобком часто мне снились вдали,

Может, в награду за это судьбой мне дано

Аистом нежным войти в рай разделенной любви.[311]

Так пел Албен. Затем, сбросив с себя одежду, обнаженный, вскочил он, жадный, изголодавшийся, на звезду.

– Что? – смутился Антон Вуаль. – Изнасилование?! (Учтите, что ему не было тогда еще и двадцати лет; более того, он вырос в пуританской атмосфере, совершил первое причастие, затем конфирмацию и чуть не стал капуцином.)

– О нет, – усмехнулся Аугустус, – вовсе не изнасилование, ибо звезда, приоткрыв глаза, сразу же по уши втрескалась в разбойника и отдалась ему; в то время как он входил в нее ad limina apostolorum,[312]она шептала:

– Я страсть как жаждала разбойника, бандита, преступника! Полиция все еще преследует тебя?

– Еще как, – ответил Албен.

– За твою поимку обещано хорошее вознаграждение?

– Очень хорошее.

– Сколько? – спросила Анастасия.

– Миллион гривен.

– Сколько это будет в долларах? – не унималась звезда.

Доллар равнялся двадцати восьми гривнам,[313]Албен быстро подсчитал, сколько это приблизительно будет, затем проверил, заглянув в газету, не изменился ли курс.

– Thirty-six thousand,[314]– сказал он, округлив.

– That is a lot,[315]Анастасия была восхищена.

Затем, забывшись, плутовато, если не распущенно, подмигнув ему, звезда зашептала в полуобморочном состоянии:

– Будь моим Дон Жуаном, моим Казановой, моим Бальмонтом, моим Божественным Маркизом!

Можно было бы сказать, что это Вирджиния Майо отдается Ричарду Видмарку или Джоан Кроуфорд – Фрэнку Синатре, Рита Хэйворд – Керку Дугласу, Ким Новак – Кэри Гранту, Анна Маньяни – Рэндольфу Скотту, Джина Лоллобриджида – Марлону Брандо, Лиз Тэйлор – Ричарду Бартону, Ингрид Тюлен – Омару Шарифу.[316]

Но следовала ли она некогда заученному сценарию или же в голосе Анастасии звучало настоящее чувство?

В действительности это не имело никакого значения. Погружаясь в восторг щекотания, нежась, целуясь, они начали поединок, сражение, сладострастнее которого вряд ли когда-либо разворачивалось на любовном ложе, ибо дуэт, который его вел, не знал прежде, пожалуй, равных себе по утонченности и чувственности.