— Не любят нас местные, — добавила Татьяна Григорьевна.

— Вас?

— И вас тоже. Российцев, как они это здесь кличут.

На комоде, на кружевной салфетке, малой родственнице занавесок и покрывала, стояла фотография: Татьяна Григорьевна с красноармейцем. Плечом к плечу, головы чуть склонены друг к другу — большего себе не позволили. Лица у обоих серьезные. Муж. Который не любит козье молоко.

Выговор у Татьяны Григорьевны и правда был не местный — обычный русский выговор. Салфетка, покрывало, занавески говорили, что досуга у Татьяны Григорьевны много. Жена военного. Он снова глянул на фотографию.

— Нас из‑под Пскова сюда перевели, — ответила Татьяна Григорьевна, проследив за взглядом Зайцева.

— Они сами, можно подумать, не русские, — пробурчал он.

— Они казаки, — возразила она.

Зайцев хмыкнул:

— Не турки же или папуасы какие‑нибудь.

— Мы не можем здесь сидеть бесконечно, — подала голос Зоя.

— Да вы поешьте, товарищ Зайцев, — опять пригласила Татьяна Григорьевна. — А то я могу в курятник сходить, яиц набрать.

При мысли о скворчащей яичнице Зайцев почувствовал зверский голод. Но мысль о том, что Татьяна Григорьевна выйдет наружу — и неизвестно, поджидают ли там… Эта мысль ему не нравилась совершенно.

— Я не голоден. Спасибо. Нам бы до местного НКВД добраться.

— Это в самом центре.

Где местное НКВД, Татьяна Григорьевна знала очень хорошо.

— А мы где? — поинтересовалась Зоя. — Мы далеко?

Татьяна Григорьевна пожала ситцевым плечом. Ответ ее был достоин буржуазного физика Эйнштейна с его вредной немарксистской теорией относительности:

— Так — далеко. А так — нет.

Зайцев опять ощутил укол бессилия: в Ленинграде он бы уже позвонил по телефону. Но судя по ведрам, которые он приметил в сенях, водопровод, электричество и телефон еще не вошли в дома простых новочеркассцев.

— На бричке — вмиг обернемся.

— Поешьте, товарищ Зайцев. Время есть, — позвала Зоя. — А голод не советчик.

— Озорники эти уже все равно тю‑тю, — добавила Татьяна Григорьевна. — Да вы не подумайте. Все не так плохо. Не плохо. Бывают… отдельные элементы. Кулацкие. Недобитые. Они баламутят. Но ре‑е‑едко. — Зайцев недоверчиво хмыкнул. — Вы что? Думаете, у нас каждый день так? Не‑е‑ет, — махнула рукой она. — По пьяни кто шмальнул, может. Скорее всего.

«Кто их и правда знает», — подумал Зайцев. Он вспомнил пантомиму‑карусель извозчиков у вокзала. Случайность или нет? А если нет? А если да? Иногда совпадение это просто совпадение. В одном хозяйка была права: именно сейчас метаться уже было поздно.

— Слушайте, Татьяна Григорьевна, а насчет яиц — не шутите?

Та всплеснула руками:

— Да боже ты мой! Ваньку нашего видели? У него так и несутся, только лукошко подставляй.

И Зайцев сел к столу.

Вышла Татьяна Григорьевна, однако, с винтовкой в руках.

Зоя проводила ее взглядом, а потом уставилась на Зайцева. Начинается. На арене Фемида‑Немезида. Он не ошибся.

— Кулаки. Вот оно, истинное их нутро. А вы, товарищ Зайцев, кулаков своей рукой прикармливали, — с укором произнесла она.

— Поешьте, Зоя, простокваши.

* * *

Яичница, произведенная не без содействия индюка Ваньки, произвела на Зайцева магическое действие. В неприличной голове Ваньки ему уже виделась мужская красота. Зоя казалась не такой уж дубовой. А недавнее происшествие — розыгрышем.

Он бы вообще решил, что все это просто приснилось ему по дороге, в разморенной и тряской солнечной дреме. Но, к его изумлению бричка, обещанная Татьяной Григорьевной — и подведенная к самой калитке, оказалась той самой бричкой: Зоин чемодан так и валялся позади, только съехал углом вверх, так же валялся зайцевский сидор. На крыле виднелись два свежих пулевых отверстия.

Татьяна Григорьевна оправляла сбрую на коньке, смирно покорившемся победительнице.

— Да кулак‑то ваш утек сразу. И добро бросил. Не оставлять же животину на улице. Сведем в НКВД — пусть разбираются: может, кто узнает, чья. Хотя это вряд ли. Кто за советскую власть, кто против, а все одно — рука руку моет.

Зайцев потрогал пальцами дыры от пуль. «Интересно, как у будущих маршалов с огневой подготовкой?» — с неприязнью подумал он.

Мысль о том, что это все‑таки не просто особенности местной классовой борьбы, не давала покоя. Так‑то оно так. С другой стороны, отборные боевые командиры учились на кавалерийских курсах. Какой шанс, что такой боец промахнется?

Конек потряхивал головой, поджимал ноги в серых пыльных чулках. Ему было все равно, кого и куда везти, — классовых различий он, похоже, не знал. Жаль только, не мог человеческим языком дать показания о своем прежнем седоке.

Татьяна Григорьевна поставила ногу в шнурованном ботиночке, поддернула юбку, вскочила на облучок.

«Хотел бы я знать, — подумал Зайцев, влезая вслед за Зоей. — А я — тоже промахнулся?»

Они покатили по все так же безлюдно‑жарким зеленым улочкам. Теперь они прибавляли в ширине. И вот уже опять под колесами затарахтел камень.

У ложноклассических ворот с колоннами Татьяна Григорьевна осадила.

— Мужу только скажу, чтобы передали, — объяснила она, спрыгнув. И пошла к проходной. За оградой и буйной зеленью, видимо, помещалась военная часть. В полумраке караульни Зайцев разглядел блик штыка. Сбоку от проходной висел небольшой самодельный плакат — солнце уже почти казнило выписанные через трафарет буквы, но Зайцев разобрал:

Пусть вся планета станет садом Для окрыленных пчел‑людей.

Подивился содержанию. Он хотел было показать Зое, но увидел, что та глядит в одну точку перед собой — в никуда, а лицо зеленое. Видно, растрясло по дороге, да жара, да пыль.

Татьяна Григорьевна, придерживая косынку на груди, уже бежала рысцой обратно. Влезла, взяла вожжи.

— Предупредила, — запыхавшись кивнула она. — Передадут. Там у них марафет наводят.

— Марафет? — Зайцев знал это слово только в одном, профессиональном значении: наркотик.

— Красоту в смысле — моют, красят. Самого товарища Тухачевского с инспекцией на днях ждут!

И хлопнула вожжами.

Несмотря на бурное начало знакомства, Новочеркасск понравился Зайцеву.

В приземистых двух‑трехэтажных домах, в пыльных, но прямых улицах, в густой зелени угадывалась тихая, но твердая осанка русского провинциального городка. Так Зайцев, во всяком случае, их себе воображал. Собор, казенный простор всевозможных бывших гимназий и училищ, еще церковка, парк, памятник, еще казенное учреждение, еще памятник. Сквозь зелень городского парка белели гипсовые пионеры.