Зою он нашел на ступеньках лестницы: она сидела, положив голову на колени. Тотчас выпрямилась.

Красно‑розовая амеба не выходила у Зайцева из головы. «Сильно пораженные террористической активностью».

— Ну что? — спросила Зоя.

— Все в порядке, — заверил ее Зайцев. — В полном порядке. Мирный край. Житница страны.

— Они так быстро разобрались? Это были хулиганы? Просто пьяные хулиганы?

Зайцев вздохнул.

— Давайте сюда ваш чемодан.

Зайцев не проснулся даже — потому что липкую непрочную дрему нельзя было назвать сном, — а просто будто вынырнул из горячего киселя.

Вокруг была идеальная непроницаемая темнота. И духота. Простыни липли. Зайцев с отвращением сбил и затолкал простынь ногами на самый край кровати. Его раздражало все: и колючая вата в висках, и сухость во рту, и черный квадрат на том месте, где ленинградцы в мае и июне видят всегда светлое небо.

И жара, жара. Тело было каким‑то слабым. Он перевернулся на бок. Снова закрыл глаза. Но поневоле — слушал ночные, не городские звуки. Какое‑то потрескивание, уханье, шорохи. Постепенно стала видна занавеска, которой отгородили его угол в доме Патрикеевых — «хороших людей», на постой к которым их отправил товарищ Емельянов, начальник местного НКВД.

Проявились стены, пол. Сонные дыхания за занавеской отчетливо распались на два: мужское похрапывание принадлежало хозяину, тихое — его жене. Зои слышно не было — то ли не спала, то ли спала тихо. В темноте невозможно было понять, полночь или дело к рассвету. Зайцев понял, что и это его тоже злит.

«Как это можно так вообще», — сердито пробормотал он. Под «вообще» и «так» подразумевались темная ночь, жара, юг. Как будто кому‑то пришло в голову нарочно такое устроить.

Он спустил ноги с кровати. Пол хотя бы был прохладный. Теперь уже глаза привыкли к темноте. Стало видно, что ночь — лунная, а на комоде белеет восковая свеча в латунном подсвечнике. Рядом Зайцев нащупал коробок. Повис оранжевый шар света. Дышать стало легче.

Зайцев, как был, в трусах, бесшумно прошел босиком, отогнул занавеску — в большой темной комнате видны были только темные массы предметов. Накрахмаленные подушки в темноте казались синими. Зайцев иронически отметил черную круглую шапку на одной: кот.

Угол для Зои тоже был отгорожен занавеской, висевшей где‑то в темноте; может, правее, может, левее. Спящее дыхание Патрикеевых не шелохнулось. Зайцев увидел, что ему надо было. Осторожно поставил свою свечу обратно за занавеску, чтобы ненароком не разбудить спящих. Выскользнул опять, с легким ужасом ощущая собственную наготу, проделал в темноте бесконечный путь до стола, схватил кувшин с водой и там же лежавшую книгу. Нырнул обратно.

Вода оказалась противно‑тепловатой. Но Зайцев выпил через горлышко весь кувшин, с наслаждением чувствуя, как вода стекает по подбородку, капает на грудь. А потом занялся книжкой. Она оказалась Зоиной — «Тихий Дон».

Пробормотал: «Лучше, чем ничего». Выдуманная история про выдуманных людей усыпит его не хуже, чем переписка Энгельса с каким‑нибудь общественным деятелем, — а именно это он и ожидал найти у Зои.

Простыни успели чуть остыть — и стали еще отвратительнее: влажные и холодные. Он нашел сухое местечко, поправил подушку, поставил на подоконник свечу, переместив оранжевый шар поудобнее. И раскрыл книгу.

Он сразу понял, почему выпала именно эта страница: верхний уголок справа был загнут. Вероятно, Зоей.

Зайцев прочел. Жена‑изменница ждала домой обманутого мужа. Она знает, что он знает, и в воздухе пахнет электричеством — перед грозой. Зайцев прочел главу до самого конца. А потом стал рассеянно листать дальше. Странно, что Зоя отметила именно это. По ее рассказу в поезде выходило, что это она любовница и с ней муж обманывает жену. Что же ее здесь так проняло? Страницы из‑под его пальцев с быстрым шорохом убегали налево. Может, она выдумала всю эту свою историю? А может, не совсем — просто переменила угол рассказа, как часто делают перед случайным попутчиком: это, мол, случилось с одним моим знакомым. Может, на самом‑то деле это она обманутая жена?

И вдруг Зайцеву показалось, что он снова на том же месте. Он поспешно остановил страницы, отлистнул назад, проверяя глазами по диагонали, еще, еще и еще, и наконец нашел нужное. Сверил оба отрывка. Да, точно. Опять обманщица ждет обманутого мужа с войны. Зайцев нахмурился. Заложил эти страницы пальцем.

Снова вернулся к загнутому уголку. Перечитал первую сцену.

В современной литературе он, положим, не разбирался. Но свидетелей опрашивал каждый день. Тех, кто врал. Кто говорил правду. Кто говорил правду, но ни черта толком не помнил. Тех, кто помнил все, но ничего не замечал. Тех, кто замечал многое, но в кривом свете. Для кого глаза милиционера были сродни огням софитов, направленных на него, актера для одного зрителя. Свидетелей, которые приукрашивали, недоговаривали, покрывали, доносили. Зайцев принялся читать книгу как следователь, выслушивающий показания. Сомнений не было: он слышал двух совершенно разных свидетелей. Два голоса.

Сравнил обе сцены. Те же обстоятельства, похожи места действия и фигуранты те же, почти те же. Только в одной сцене — душно, как перед грозой. А в другой — сухо, как от старой слежавшейся бумаги. Большая разница! А обложка одна. Зайцев перевернул книгу. Нет, автор один. Некий Шолохов. «А ты, приятель, похоже, тот еще жук».

Это двухголосие заинтересовало его. Он даже перечел оба отрывка еще раз. Точно. Странноватая книжица. Любопытно, что за всем этим стоит.

Как бы там ни было, книжка свое дело сделала: мысли Зайцева разомкнулись. Ослабили онемевшую хватку. И карусель из разбившегося на полном скаку наездника, отравленного газом призового жеребца, врущих, а потом вообще черт знает куда переброшенных курсантов, финтящего Коптельцева, поспешной командировки с противной попутчицей и непонятно как к этому примешанных (или никак не примешанных?) вчерашних выстрелов — все это потихоньку перестало вертеться у Зайцева в сонном мозгу. Заглохло, остыло, развалилось, стало темнеть. Зайцев чувствовал, что глаза его против воли начали слипаться. Он полистал занятную книжицу еще.

«В будущих войнах, — попался на глаза диалог не пойми кого с неизвестно кем, — роль кавалерии сведется к нулю.

— Вернее, ее самой не будет существовать.

— Ну, это‑то положим!

— Вне всякого сомнения.

— Слушай, Терсищев, нельзя же человека заменить машиной. Это крайность.

— Я не про человека говорю, а про лошадь. Мотоцикл или автомобиль ее заменит.

— Воображаю, автомобильный эскадрон.

— Глупость! — загорячился Калмыков. — Конь еще послужит армиям. Абсурдная фантазия!»

Зайцев решил, что на сегодня довольно в любом случае. Отложил книгу, наклонился, чтобы задуть стоявшую на подоконнике свечу. И вдруг увидел за окном женскую фигуру.