Эта установка имеет два истока в истории идей. (Она также может иметь глубокие корни в индивидуальной психологии; некоторые из механизмов, обсуждаемые в главе III, вполне могут оказаться здесь релевантны.)

Первый исток – это теологическая традиция и проблема зла[242]. В христианской теологии возникло два основных способа оправдания существования зла, боли и греха: они могут рассматриваться либо как обязательные каузальные условия оптимальности вселенной в целом, либо как неизбежные побочные продукты оптимального пакетного решения. Первый способ принадлежит Лейбницу – по его словам, функция монстров состоит в предоставлении нам возможности воспринять красоту нормальности. Второй способ принадлежит Мальбраншу, который с презрением высмеивал идею, что Бог создал монструозные врожденные дефекты bénéfice des sages femmes [на благо повитух], и утверждал, что случайности и деформации – это цена, которую Богу пришлось заплатить за выбор простых общих законов природы. В обоих случаях целью аргументации было показать, что настоящий мир является наилучшим из всех возможных миров и что каждая его черта – неотъемлемая часть оптимальности.

С логической точки зрения теодицея не может выступать в качестве основания для вывода социодицеи: нет причин для того, чтобы лучший из возможных миров также обязательно содержал бы лучшее из всех возможных обществ. Весь смысл теодицеи в том, что субоптимальность в одной части может служить условием для оптимальности в целом, и так оказывается даже в том случае, если эта часть представляет собой уголок, в котором развертывается история человечества. Если оправдание существования монстров лежит в их образовательном эффекте для повитух, которые их принимают, не могут ли и несчастья людей выполнять подобную функцию для созданий из иных миров или небесных сфер? Но даже если теодицея и не выступает предпосылкой для социодицеи, ее можно использовать как аналогию, как это делал Лейбниц, хотя и с некоторой робостью. Он, например, утверждал, что роскошь может быть оправдана как достойный сожаления, но неизбежный побочный продукт процветания, оставляя на долю Бернарда Мандевиля более смелые заявления о том, что роскошь на самом деле способствует процветанию, влияя на занятость. Наследием теологической традиции была сильная презумпция того, что частные пороки в конечном счете влекут за собой общественные выгоды.

Во-вторых, поиски смысла исходят от современной биологии[243]. До Дарвина биология также находила смысл повсюду в органических явлениях, но он вкладывался божественным творцом и не мог послужить независимым вдохновением для социологии. Когда Дарвин укоренил биологическое приспособление в каузальном анализе, он не только разрушил теологическую традицию, но и нашел ей замену. Раньше биодицея, как и социодицея, происходила непосредственно от теодицеи, но после Дарвина социодицея могла ссылаться на независимую биодицею. И опять-таки биодицея служила, за вычетом социал-дарвинизма и современной социобиологической мысли, не основанием для вывода социодицеи, а аналогией. Иногда в грубой, а иногда в более утонченной форме социологи изучали общество таким образом, будто презумпции приспособления и гомеостаза действовали в нем так же, как в животном царстве. Сегодня даже в нем подобные принципы уже не имеют столь универсального действия, поскольку, например, плейотропные побочные продукты адаптивной способности сами не всегда бывают адаптивными. В сфере социального данные принципы терпят полное фиаско. Нет такого механизма, по своей универсальности и силе сравнимого с естественным отбором, который мог бы обеспечивать социальную адаптацию и стабильность. Несмотря на это возражение, власть органической аналогии над социальными акторами и над изучающими их социологами не ослабевает.

Вследствие указанных исторических причин наличествовала тесная связь между объяснением с точки зрения последствий и социодицеей в том смысле, что недостатки общества объяснялись их глобальными благотворными последствиями для стабильности, интеграции или процветания. Среди явлений, которые оправдывались и объяснялись таким образом, – экономическое неравенство[244], социальные конфликты[245], политическая апатия[246]. Однако связь эта имеет отнюдь не обязательный характер, так как объяснение может также ссылаться на глобальные негативные последствия, как в следующем отрывке из «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко:

Пространная цитата хорошо демонстрирует следующие характерные черты этого способа объяснения.

1) Объяснение с точки зрения последствий не предлагается явно, скорее, на него намекают. Фуко использует технику риторического вопроса; Бурдье делает вид, что «все происходит так, как будто» культурное поведение может объясняться его эффективностью в недопущении аутсайдеров[248].