бездождию бывшу, и помолився Богу, дождь съ небеси сведе, и пожаръ граду угаси. И нынѣ съ святыми чтут его, святаго и блаженнаго Никиту[468].

Патериковый рассказ о преп. Никите, будущем епископе Новгородском, повествуя о времени его пребывания в стенах обители, сохранил примечательный эпизод, который может быть интерпретирован как обряд экзорцизма и, одновременно, как монастырский суд, представленный собором старцев: игумена Никона, Пимена Постника, Исайи, Матфея Прозорливца, Исакия, Агапита Врача, Григория Чудотворца, Николая, Нестора Летописца, Григория творца канонов, Феоктиста и Онисифора Прозорливца. Именно так интерпретировал это сообщение А. С. Щавелев[469]. Любовь Никиты к книгам Ветхого Завета и совершенное на этой основе пророчество вызвало у братии подозрение, что подвижник пребывает в прелести. Чтобы проверить так ли это и отогнать «беса», печерские старцы явились к Никите и совершили молитву, призванную избавить Никиту от воздействия темного обмана. После этого Никита был выведен из кельи и публично спрошен, помнит ли он что-либо из того, что читал прежде. И здесь Никита заявил, что ничего не помнит о том, чтобы когда-либо читал что-либо из «жидовских книг», а когда ему предложили посмотреть на тексты, то он признался, что не понимает ни одного слова, написанного в них. Объясняя происходящее, А. С. Щавелев предположил, что, понимая нависшую над собой угрозу, подвижник прибег к обману, который снимал с него какое-либо подозрение[470]. Свидетели же и участники происходящего восприняли откровение Никиты как чудо.

Если не вторгаться в крайне непростую и опасную область проявления инфернальных сил, практик экзорцизма, теорию демонологии и остановиться на канонической стороне произошедшего, то данное сообщение о монастырском суде в высшей степени примечательно своей уникальностью. Ни один древнерусский нарративный или каноническо-правовой источник, связываемый с XI–XIV вв., ничего подобного о внутримонастырских судах и их функционировании не сообщает.

При преодолении проблем, с какими братии монастыря приходилось сталкиваться в жизни, как то ограбления, насилие или же недостойное поведение кого-либо из насельников, принятие решений оставалось за князьями-ктиторами, городскими судами[471] или же за игуменом. Именно игумен обладал в обители полнотой власти, «монархический строй» которой, между тем, был ограничен не только уставом, но и разнообразным вмешательством, в том числе братским контролем, перед которым оказался бессилен даже преп. Феодосий Печерский[472]. Значительно усложняло усилия игуменов при управлении монастырем высокое социальное происхождение значительной части братии[473]. При этом увеличение числа иноков только обостряло возникавшие в обители противоречия. Печерский патерик буквально изобилует сюжетами о подобных спорах, обидах, взаимной вражде[474]. Впрочем, проблема источников игуменской власти и ее границ сложнее, поскольку в действительной жизни как намерения кандидата на игуменство, так и воля полномочного древнерусского настоятеля иноческой общины вынуждены были сталкиваться с множеством внешних и внутренних влияний, противостоять которым далеко не всегда представлялось возможным[475]. Поэтому ограниченными видятся и судебные полномочия игумена. Принимая во внимание тесную связь Печерского монастыря не только со студийской, но и с Афонской монашеской традициями[476], вполне оправданным видится поиск ответов в монашеских практиках Святой Горы и нормах студийского общежития.

Как уже было отмечено, полнотой власти в обителях Афона обладал игумен. Весьма примечательным в данном отношении видится то, как его право на совершение судов оговаривается в Уставе Хиландарского монастыря. В 19 главе этого примечательного канонического памятника от имени братии настоятелю иноческой общины напоминается крайне важная мысль: «Ибо уподобившийся Господу должен судить нас снисходительно. А если он вознерадит об этом или впадет в крайнюю праведность, то будет по причине своей ненависти осужден как немилостивый»[477]. Вместе с этим Хиландарский устав никак не регламентирует игуменский суд и чаще говорит о Суде Божием, о котором должен помнить всякий инок, совершающий прегрешение[478].

В Алексиевском уставе, принятом в годы Феодосия в Печерской обители, акцент сделан на разъяснении духовных причин и последствий греховных поступков, для уврачевания которых в последней, 60-й главе приведен перечень епитимий, применявшихся в отношении провинившихся иноков[479]. Вероятно, правом наложения этих епитимий обладал игумен. Вместе с этим оба устава напоминали братии о необходимости пребывать в послушании настоятелю и почитать своего авву. Однако все это не может рассматриваться качестве твердого доказательства присутствия в жизни обителей такого института как монастырский суд, подобного тому, какой существовал в Московском государстве в XV–XVII вв. Более того, отождествляемый с Киевским периодом Судный Устав Ярослава Мудрого не только ничего не знает о монастырском суде, но и в заключительной своей части предельно жестко определяет: «А что ся дееть в монастырьскых делех, в церковных, в самех монастырех, да не вступаеться князь, ни волостель, безатщина приидеть к волостелю митрополичю»[480]. То есть, Устав Ярослава Владимировича не допускает в жизни обители никаких иных судов, кроме судов святительских. Впрочем, в полной мере доверять данной норме преждевременно, поскольку она не соответствует ни духу, ни практикам домонгольского периода, в которых власть архиереев над ктиторскими монастырями была ограниченной[481]. Скорее всего, появление этой нормы следует отнести к более позднему периоду, тем более что она направлена преимущественно против княжеской администрации. Представить нечто подобное в домонгольской Руси, где монастыри пользовались правами широкой внутренней автономии, а кафедры находились на иждивении князей, немыслимо.

Что же касается попыток архиерейского вторжения во внутренний строй монастырей, то все указывает на то, что, когда это оказывалось возможным, последствия таких вмешательств могли святителям обходиться крайне дорого. История суда митрополита Константина над игуменом Печерским Поликарпом лучше всего демонстрирует подобное развитие ситуации[482].

И все же, если вернуться к правам игуменов, то приходится признать, что власть настоятелей иноческих поселений имела свои пределы. Устав Хиландарского монастыря не исключает возможности предъявления претензий со стороны монахов в адрес игуменов. Обвинение могло быть предъявлено в случае, когда игумены совершали растраты. Правда, и в этом случае от иноков требовалось почтительное отношение к своему отцу. 20-я глава Хиландарского Устава начинается с крайне нелицеприятных слов: «Пусть братия не судит игуменов, и даже не требует отчета в том, что вносится или выдается ради монастырской нужды. Ибо это недостойно и вредно, и рождает немалое недоверие, раскол и беспорядок, а также другие соблазны»[483]. При этом определялось и наказание игумену за растрату – удаление его от Причастия. Принимая во внимание закрытый характер жизни Хиландарской обители, можно предположить, что решение о наложении на игумена этого наказания принимала братия монастыря. Она же это решение, скорее всего, и исполняла. В этом братском волеизъявлении можно увидеть монастырский суд, своего рода суд иноческой общины или ее представителей.

Таким