будто в комнате дул сильный ветер». Но это нечто более существенное, чем ветер: если бы речь шла о простом порыве ветра, то этого было недостаточно для того, чтобы бояться «потерять сознание». В конце текста Хармса, когда все приходит в порядок, ветер постепенно стихает, и это связывается с «вестниками» («Ну, значит, вестники уже ушли»). Если придерживаться мысли, что они являются метафорой поэтического вдохновения, то сходство с этим отрывком из «Деяний Апостолов» еще более поразительное, поскольку впоследствии Дух в форме языков «как бы огненных» ложится «по одному на каждом из них», после чего «<...> исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им провещавать»[673]. Это сопоставление, возможно, несколько натянутое, но все-таки примечательно, что в сочинении Хармса, как и в эпизоде Пятидесятницы, «соседний мир» (прекрасное определение Духа) вторгается под видом порыва ветра в закрытое пространство. В Библии, как следствие этого вторжения, появляется язык, понятный всем, поскольку он очищенный, первосущностный. В тексте Хармса, хотя и в чисто пародийной форме, мы также имеем дело с процессом вдохновения, призванного открыть чистый поэтический язык.

Вот почему мы можем вернуться к теме воды в связи с нашим анализом текучести, сделанным в 1-й главе. «Вода может помочь», — говорит себе повествователь, пытаясь определить природу вестников. Однако он убеждается в том, что они есть то же (или почти то же), что и сама вода, поскольку он опасается проглотить одного из них во время питья. Далее из текста становится очевидно, что вода, которую он ищет в своей комнате под шкафом, уже не та, что находится в кувшине. Герой ищет то, чего не знает («Но на что похожа вода?»), но что должно быть им обнаружено. Так и поэт ищет и ждет слова. Сначала ему кажется, что он находит воду в ремешке (гротеск), затем в календаре (символическое напоминание о времени) и наконец — в почесывании за ухом, являющимся тем органом, который мог бы позволить услышать это слово, разумеется при условии, что оно существует. Мяч, «прогрызенный собакой», «стеклянные осколки» и в довершение всего «недоеденная котлета»: столь тривиальные подробности приводят поэта к повседневности, где господствует мерзость, завладевшая его прозой 1930 годов. Текучесть потерпела поражение, побежденная бытом, и как следствие — творческая прострация. Вестники были здесь, но не остановились.

Как мы уже имели возможность убедиться, вода связана с временем и пространством. Ее очарование, воздействующее на Хню, так же как и на Сиддхартху[674], — следствие того, что она может быть всюду одновременно. Следовательно, она знает одновременность всего или, по мнению Друскина, начало всех событий сразу, не зная об их конце: итак, она есть подобие вечности. В сочинении «О том, как меня посетили вестники» мы наблюдаем абсолютно схожую ситуацию. Вначале слышится шум в стенных часах — приход вестников связан с нарушением времени или, скорее, с чувством нарушения времени, так как часы показывают на самом деле точное время: без четверти четыре. А в конце текста, когда ветер утихает, герой отмечает, как спокойно тикают часы, которые показывают все то же точное время: без четверти четыре. Следовательно, все действия героя, описанные в этом тексте, происходят в необычных пространственно-временных условиях. Время сокращено до крайности и приведено к нулевой точке (так же как и у Малевича), и, таким образом, над ним одержана победа: субъект познал вечность, вечность цисфинитную, как бы ужасна и пародийна она ни была.

В небольшом трактате «Движение» Друскин ясно высказывает ту же идею, написав, что «вечность понятнее времени, потому что есть сейчас»[675]. Далее в этом сочинении, как и в произведении «Вестники и их разговоры», философ возвращается к сравнению с деревьями и решительным образом связывает понятие вечности с понятием неподвижности, а следовательно, и с «отсутствием порядка и последовательности», еще раз настаивая на случайности расположения предметов в пространстве: «Вечность — это то, что однажды или сейчас. Но другого того, что не сейчас, — нет. Следовательно, есть один предмет. Также и неподвижность. Лучше всего объяснить это на примере деревьев. Они неподвижны, потому что расположены случайно, и нет никакой возможности осмотреть их одно за другим по порядку. Следовательно, неподвижность и вечность, т. е. отсутствие порядка и последовательности, — один предмет, и нет других предметов»[676].

Идея о том, что вечность существует в нулевом времени, находящемся между концом события и началом нового, встречается и в других текстах Друскина и, в частности, в двух маленьких трактатах, адресованных Липавскому: «Признаки вечности»[677] и «О желании»[678]. В первом из них философ вспоминает день, когда, вследствие его желания остановиться и закурить, у него изменилось ощущение времени. Оно стало «промежутком». Только в этом промежутке, ограниченном следующей сигаретой (началом события), время остановилось, и это явилось для философа «признаком вечности»: «В три часа дня я получил папиросу. Зажигая ее, я ожидал какого-то изменения, но ничего не произошло. Мне не хотелось курить. До вечера я не курил. Время стояло неподвижно.

Недалеко от себя я нашел соседние миры. Когда я хотел курить и не курил, я наблюдал время. Я наблюдал время в соседнем мире. Некоторый промежуток, когда он ограничен и нарушены связи и соединения с предыдущим и следующим, есть соседний мир.

Если и время не проходит, то что же сказать о вечности? Она есть всегда, но я не знаю всех ее признаков. Я замечаю некоторые. Вдыхание дыма было признаком вечности»[679].

Опять возникает мысль о том, что вечность заключена в настоящем («сейчас»). А значит, чтобы понять мир, надо представлять не преемственность в последовательности событий, но смену «сейчас», каждое из которых вечно. В тексте «О желании», страдая от неосуществленного желания провести вечер у Липавского, философ исследует механизм скуки, которую ему удается преодолеть, «думая отдельно» о каждом промежутке времени: «При желании может быть так: вещь была раньше, но сейчас ее нет, желание ее связано с ощущением непоправимости или окончательности. Но, может, ее совсем не было, желание такой вещи ты назвал тоской по абсолюту. Если же через некоторое время я получу эту вещь, ожидание ее все равно связано с неприятным ощущением и скукой. Я думал, что буду сегодня скучать. Это была скука от невозможности обладать какой-либо вещью. Я представлял себе длинный вечер, промежуток времени. Я был прав, считая, что обладание этой вещью завтра не может быть для меня утешением. Я не верил в существование завтра. Но затем я нашел, что вечер,