(охлаждение наступило в следующем году [Sirven 1866: 121–132]), но в то же самое время надеялся получить денежные субсидии от России, которая негласно финансировала некоторые французские газеты; посредником при этом выступал Яков Николаевич Толстой, живший в Париже номинально как агент Министерства народного просвещения, а фактически – как агент III Отделения. Жирарден еще в 1842 году сам «для увеличения своего кредита», по выражению Толстого [Тарле 1937: 600], распространял слухи о том, что Россия ему платит, – с тем, чтобы таким образом вынудить российское правительство оправдать эту версию, раз уж она у всех на слуху[179]. Император, впрочем, на шантаж не поддался. Когда в ноябре 1844 года Толстой прислал в Петербург донесение, где расхваливал «Прессу» и Эмиля де Жирардена за проповедование союза с Россией и нападки на Англию и намекал, что тот нуждается в деньгах, император начертал на полях представленного ему донесения: «За ними [перечисленными Толстым газетами] присматривать, но не давать им важности в собственных глазах» [Тарле 1937: 606–607).

В 1844 году и до приезда Николая I в Лондон, и во время его визита на страницах «Прессы» появляются материалы, крайне почтительные по отношению к России. 16 мая 1844 года газета восхваляет «графа Бенкендорфа – одного из генерал-адъютантов императора, председателя Попечительного о тюрьмах общества» и провозглашает, что «человеколюбие, забота, милосердные намерения людей, которые в России возглавляют управление тюрьмами, составляют удивительный контраст с безжалостными доктринами тех, кто во Франции поддерживают догмат о врожденной порочности», а самого императора 9 июня 1844 года описывает, по материалам английской прессы, захлебываясь от восторга:

Император, сколько можно судить, отличается отменным здоровьем. <…> Он был предметом всеобщего восхищения. Природа и фортуна сделали его самодержцем. Его по справедливости называют красивым мужчиной. Он высок ростом, упитан и хорошо сложен. Черты лица правильные, хотя и суровые; усы густые, а взгляд живой.

Да и все остальные материалы о визите императора, частично приведенные выше, выдержаны в исключительно благожелательном тоне[180].

Таким образом, заметка о якобы близящемся приезде Николая I в Париж объяснялась, как можно предположить, стремлением Жирардена сделаться своего рода посредником между теми французскими кругами, которые выступали за мирное франко-русское сотрудничество, и Россией; именно с этой целью он намекает, что никакой непроходимой грани между николаевской Россией и «июльской» Францией нет, что Франция оклеветана «врагами правительства»[181] и что стоит российскому императору ступить на французскую землю, как он сразу проникнется к Франции искренней симпатией. Намекает, впрочем, очень робко: заметка затеряна среди других «Новостей и происшествий» на предпоследней странице, да еще заботливо подстрахована ссылкой на «Гаврский курьер».

***

Но заметкой из «Прессы» история с мнимым приездом Николая I в Париж в 1844 году не исчерпывается. Ту же тему, хотя и с совсем другой интонацией и другим размахом, подхватила другая парижская газета – «Век».

24 июня / 6 июля 1844 года чиновник Министерства иностранных дел Владимир Александрович Муханов (1805–1876) зафиксировал в дневнике еще один французский «пуф», касающийся России:

Французы думают, что Государь посетил инкогнито Париж. В журнале Siècle фельетонист рассказывает, где он был: называет улицы и театры и даже утверждает, что на Итальянском бульваре Его Величество встретился с Кюстином. Наглый клеветник перепугался и, возвратившись домой, поспешил известить о случившемся префекта полиции. Легковерные парижане верят басне и принимают пуфы журналистов за истину! [Муханов 1897: 87].

Статья, которую имеет в виду Муханов, в самом деле помещена в «Веке»; вышла она 20 июня и подписана Пьером Дюраном (псевдоним журналиста Эжена Гино, 1805–1861), каждый четверг публиковавшим в «Веке» фельетон в рубрике «Парижское обозрение». Та ее часть, которая касается интересующего нас сюжета, достойна полного перевода:

На прошлой неделе прошел слух, что российский император под охраной самого строжайшего инкогнито находится в Париже. Если есть государь, имеющий возможность действовать под покровом тайны, это бесспорно государь российский. Он может сколько угодно прятаться под густой вуалью; никто из тех, кто его окружает, не дерзнет докучать ему вопросами; одним-единственным жестом, одним-единственным взглядом, одним-единственным словом он принуждает своих слуг и фаворитов сделаться глухими, немыми, слепыми. Известно, как стремительно и сурово карает он малейшую нескромность, поэтому тайну его никто не выдал; дело не пошло дальше смутных слухов, да и те распространялись вяло и с величайшими предосторожностями.

Нынче, когда августейший путешественник уже далеко, новость начинает приобретать чуть большую определенность. Кое-какие подробности прибавились к главному факту и сообщили ему вид исторического анекдота. После своего внезапного отъезда из Лондона царь, как говорят, простился со своей свитой под тем предлогом, что желает ее опередить, и покамест все полагали его едущим по дорогам Германии, стремительная перемена направления и попутный ветер привели его к берегам Франции; затем, предъявив паспорт на имя обычного частного лица, самодержец в сопровождении единственного приближенного направился в Париж и поселился в меблированных комнатах.

Русское посольство не шевельнулось; без сомнения, ему были даны соответствующие приказания. Правительство осталось безучастным. – Поступило ли оно так из почтения к инкогнито? Более вероятно, что оно просто не получило никаких сведений о визитере. Русские, живущие в Париже, выказали себя совершенно послушными: никто не выдал своего государя. Прославленный путешественник переоделся, как мог; однако есть люди, которые утверждают, что его узнали; его видели на промышленной выставке; он присутствовал в бенуаре на представлении с участием мадемуазель Тальони; дважды обедал у Вери; провел вечер в театре «Варьете»; посетил фабрику Гобеленов, церковь Магдалины, Люксембургский сад, Лувр и собор Парижской богоматери; побывал в Версале и Сен-Жермене; одним словом, сделал приблизительно то же, что делают последние два месяца многочисленные чужестранцы, заполонившие наш город. Быть может, и вам несколько дней назад попался на глаза в этой многоликой толпе мужчина сорока восьми лет, роста выше среднего, крепко сбитый и стремящийся скрыть плотную фигуру под чересчур узкой одеждой, шествующий с высоко поднятой головой, имеющий черты правильные, но не слишком выразительные, холодный вид, суровый взгляд и густо нафабренные усы. Так вот, это был он.

Говорят, что визит его оставался в строжайшей тайне, как вдруг все тайное сделалось явным их-за обстоятельства очень простого, но довольно пикантного.

Некий писатель, выдавший в свет довольно дерзкую книгу о России, шел по бульвару Итальянцев[182]. Рассеянный от природы, а быть может, от мыслей о новой книге, он едва не налетел на высокого господина, шедшего ему навстречу. Смущенный собственной неловкостью и желая исправить ее изысканно вежливой фразой, писатель поднимает голову со словами: