Год этот не занимает в истории Франции особого места. Это не 1812 год – год Бородинского сражения и переправы через Березину; это не 1814 год – год вступления союзных войск в Париж и отречения Наполеона от престола; это не 1815 год – год бегства Наполеона с Эльбы, Ста дней его нового правления и его поражения при Ватерлоо. Нет, этот год можно назвать годом, когда ничего особенного не произошло, годом «несобытия»[195].

Тем не менее «несобытийному» 1817 году посвящена целая глава (ч. 1, кн. 3, гл. 1) в романе Виктора Гюго «Отверженные» (замечу, что эпиграфом к номеру Slavica Occitania поставлено не что иное, как фраза из финала этой главы: «Именно из физиономии отдельных лет и слагается облик столетий»). Гюго в 1817 году было 15 лет, т. е. в принципе он мог описывать эту эпоху как современник и очевидец; однако главу «1817 год» он начал писать в конце 1840‐х годов, а доработал накануне выхода «Отверженных» из печати (1862), т. е. спустя четыре десятка лет. Гюго претендует на запечатление мелких, на первый взгляд незначащих деталей, перечисляемых вперемешку, с бессистемностью, которая должна производить эффект объективности и беспристрастности:

Вот что всплывает на поверхности 1817 года, ныне забытого. История пренебрегает почти всеми этими живописными подробностями, иначе поступить она не может: они затопили бы ее бесконечным своим потоком. А между тем эти подробности, несправедливо называемые мелкими, полезны, ибо для человечества нет мелких фактов, как для растительного мира нет мелких листьев [Гюго 1954: 6, 145][196].

Мелких фактов у Гюго перечислено действительно очень много, но в самом ли деле он беспристрастен? Все ли он перечислил из событий 1817 года – как политических, так и мелких бытовых, несущественных для серьезных историков, но важных для современников? Каким образом это определить?

С политическими событиями проще; можно, например, сравнить картину, нарисованную Гюго, с достаточно полной хронологической таблицей, помещенной в книге «Франция и французы день за днем: Политическая, культурная и религиозная хронология» [Journal 2001: 1395–1400].

Здесь названы серьезные политические события, которых, если присмотреться, в 1817 году произошло все же не так уж мало: в феврале был принят новый, сравнительно либеральный закон о выборах, так называемый закон Лене (по имени тогдашнего министра внутренних дел виконта Жозефа-Анри-Жоашена Лене); в марте останки Мольера и Лафонтена перенесли из Музея французских памятников, где они хранились со времен Революции, на кладбище Пер-Лашез; в апреле из Англии, куда он добровольно уехал на время Белого террора, возвратился герцог Луи-Филипп Орлеанский (будущий король французов, 1830–1848); в июне в Лионе вспыхнули бонапартистские волнения, подавленные с непропорциональной жестокостью; в июле был заключен новый Конкордат с Папским престолом; в сентябре состоялись выборы по февральскому закону, призванные обновить одну пятую палаты депутатов, и в результате было избрано 12 независимых (т. е. оппозиционных) депутатов, после чего их стало в палате 25 (из общего количества 262); в декабре вышла из печати первая часть книги аббата Фелисите-Робера де Ламенне «Опыт о равнодушии в области религии», прославившая имя автора.

Обо всем этом можно прочесть в серьезных историях эпохи Реставрации[197]. И ни одно из этих событий не упомянуто даже мельком у Гюго; точнее, у него упомянут Ламенне, но если верить Гюго, он в 1817 году не был никому известен («В узком кругу семинаристов, в безлюдном тупике Фельянтинок, аббат Карон с похвалой отзывался о неизвестном священнике Фелисите Робере, впоследствии превратившемся в Ламенне»), тогда как на самом деле именно в конце 1817 года «Опыт о равнодушии» прозвучал очень мощно, хотя Ламенне в это время еще был убежденным традиционалистом и не «превратился» в того реформатора христианства и проповедника социальной религии, каким он стал после 1830 года.

Конечно, можно объяснить это несовпадение «списка Гюго» с тем перечнем, который дан в «Политической, культурной и религиозной хронологии», разницей оптики: в хронологии речь идет о событиях политических и религиозных, а у Гюго – о повседневных, бытовых.

Однако оказывается, что Гюго пренебрег по крайней мере двумя бытовыми происшествиями, которым современники придавали немалое значение. События эти не упомянуты ни у Гюго, ни в «Политической хронологии», но зато они фигурируют в пьесе трех авторов (Теолона, Дартуа и Леду) под названием «Живой календарь, или Год за час», которая была впервые сыграна 31 декабря 1817 года в театре Водевиля и затем до 15 января представлена еще пять раз; тогда же, в начале 1818 года, она была издана парижским издателем Барба, специализировавшимся на издании театральных пьес [Théaulon 1818]. Жанр этого представления определяется труднопереводимым термином «revue-folie de l’an 1817 en un acte et en vaudevilles»; по-видимому, наиболее точным переводом было бы: «вздорное обозрение 1817 года в одном действии с песнями». Однако такой перевод не передает многозначности слова folie, которое означает не только «безумие» (первое словарное значение), но и «прихоть»; именно этим словом обозначались загородные имения, которые богатые откупщики в XVIII веке приобретали и оборудовали для себя в окрестностях Парижа, и именно это значение обыгрывается в другой, гораздо более знаменитой пьесе 1817 года – водевиле (folie-vaudeville) Э. Скриба и А. Дюпена «Битва гор», где среди действующих лиц фигурирует Folie, а действие происходит в «бывшей прихоти [folie] Божона», т. е. в саду, который во второй половине XVIII века принадлежал финансисту Никола Божону (об этой пьесе еще пойдет речь ниже). Поэтому revue-folie следует, вероятно, переводить как «прихотливое обозрение», а folie-vaudeville – как «прихотливый водевиль».

Возвращаюсь к пьесе «Живой календарь». Она принадлежит к жанру «обозрений конца года», сохранявшему большую популярность во Франции в течение всего XIX века[198].

Все подобные обозрения представлялись, как правило, 30 или 31 декабря, потом, в случае успеха, повторялись еще несколько раз в январе, а после становились достоянием истории театра. Все они строятся по одному принципу: перед неким аллегорическим существом (зачастую это старый год) проходят чередой другие аллегории, обозначающие то, что авторы обозрения причисляют к самым главным свершениям ушедшего года. Исследователь жанра описывает это так:

Наряду с современными типами, часто восходящими к карикатуре нравов, обозрение вводит целый ряд странных и даже наивных аллегорических персонажей (их, как правило, играют молодые женщины соблазнительного вида), принадлежащих, можно сказать, к сфере актуальной фантастики <…>. В самом деле, не составило бы труда создать протосюрреалистический список персонажей этих представлений, где каждое событие, тип, понятие, изобретение, явление, страна, памятник, газета, роман или пьеса получают право на воплощение и на реплики в форме песни; изобретения и товары (Крепкий клей, Каменное огниво,