В итоге она совершила отважный и достойный поступок: она уехала. Я думал, что такой же отважный и достойный поступок совершил я, когда оставил вас в Нионе, хотя фактически ничего другого мне не оставалось. Я стал убеждать Джози, мою жену, не отступать, и теперь вижу; что обращался к самому себе. Я не должен был оставлять все так, как оно сложилось в Нионе. Я должен был настоять, если не прямо в тот же момент, то позднее. Я должен был бросить вызов вам (и вашей матери), и возвращаться снова и снова, и задавать свой вопрос. Даже такой женщине, как вы, замороженной, наверняка надоело обходиться без мужского общества, или если не общества — все-таки для него у вас была замена, — то без почитания и без защиты, которые может дать мужчина. Вы зауважали бы меня, если бы я смог настоять на своем праве быть с вами, даже если бы я не сумел заинтересовать вас как мужчина.

Я сомневаюсь, что вы когда-нибудь рисковали потерять достоинство, как Джози, моя жена. Она объяснила мне, что считает себя за порогом возраста физической любви, не потому, что такие импульсы ее покинули, — напротив, — а потому что она знает, что слишком много потеряет, если предстанет стареющей женщиной мужчине, который, по ее словам, красив. Она приняла героическое решение, но, думаю, неправильное. Я теперь вижу, что достоинство имеет мало общего с привязанностями, которые слишком часто бывают несообразны. Я совершил в свое время ту же ошибку, и это причудливым образом доказывает, что мы с Джози мыслим похоже. Я никогда по-настоящему не думал о том, чтобы заняться с вами любовью, поскольку это было за пределами моих ожиданий. Я достиг бы большего, если бы относился к вам как к любой другой женщине; вместо этого я расточал почтение вашей столь самодовольной персоне и считал вас слишком прекрасной, чтобы питать к вам какие-то более грубые чувства. Кто знает? Вероятно, более откровенный подход был бы вам приятнее, хотя я все равно сомневаюсь, что вы бы расценили его правильно.

Я всегда считал, что вы редкое существо, настолько прекрасное и уверенное в себе, что можете сами делать выбор. Теперь я вижу вас намного отчетливее. Выбор за вас всегда делали другие, и вы принимали его, оставляя свою волю в запасе на случай, если от вас потребуются какие-то действия во имя выживания. Нельзя забывать, что мы оба были в той ситуации изгнанниками и что это положение требует некоторых предосторожностей, примерного поведения, что ли. Я думал, что вел себя хорошо, насколько это было возможно в сложившейся ситуации. Я был, как всегда, подавлен вашей уверенностью, так сильно отличавшейся от моей обеспокоенности. Проще говоря, я не думал, что когда-нибудь смогу стать достойным вас. Все это, как вы помните, на фоне чайных чашек и первых аперитивов, входящих и выходящих людей, в атмосфере легкой жизни, в нереальной обстановке, создаваемой хозяевами всех отелей во всем мире. Стыдно признаться, но я чувствовал себя подавленным и этой обстановкой тоже, но больше всего тем фактом, что вы так естественно вписывались в эту особую обстановку. Видите ли, я держал в голове свои собственные непростые обстоятельства: тесная квартирка, родители, за которых я нес ответственность, работа, которая в ваших глазах была бы недопустима даже просто для любого знакомого, не говоря уже о муже. Но задним числом я понимаю, что ни в одном из этих обстоятельств не было ничего непоправимого. Я должен был бы уехать домой, найти другую работу, предоставить родителям разобраться в своей судьбе без моей помощи. Я полагаю, что ваши родители недолюбливали мою мать, и даже понимаю, что их неприязнь, распространившаяся и на меня, отчасти была оправданна. Это след их отношений привел к тому, что мы с вами так воспринимали друг друга: я вас — как существо высшего, а вы меня — как существо низшего порядка, настолько, что не принимали в расчет. Таково проклятие, которое семьи передают по наследству своим потомкам. Больше всего я сожалею, что не способен был преодолеть эту преграду, отменить этот приговор. Но вы не то, что я. Вы просто никогда не выражали своих суждений, и теперь я думаю, и даже уверен в этом, что у вас вообще нет собственных суждений. Письмо, которое вы мне недавно написали, — дополнительное тому подтверждение, хотя мне они не требуются.

Я вернулся тогда в Лондон, полагая, что сделал все, что мог. Я слишком легко спасовал перед обаянием вашей жизни в Нионе, которое сумел ощутить на себе в тот краткий промежуток времени, пока не подошел мой поезд. Воздух был нежней, чем Лондонский, и улыбки на лицах встречных были, мне кажется, приветливей, чем обычно. С тех пор как я покинул вас там, моя жизнь была унылой, потому что я знал, что уклонился от величайшего эмоционального поединка: победы своей воли над вашей. Я вижу теперь, что это было бы не так трудно, как я думал тогда. Ваше письмо ясно дает понять, что вы все еще в достаточной степени женщина, чтобы искать поддержки у мужчины, хотя то, о чем вы меня просите, смехотворно. Я не могу приехать в Бонн. Что мне там делать? Немецкий я почти забыл, и в любом случае, не думаю, что мог бы произвести впечатление на немецкого адвоката. И я не знаю, хочу ли я вас видеть такой, какая вы теперь. Я предпочитаю помнить вас той прекрасной девочкой, темная красота которой будоражила впечатлительные юные сердца. Вы теперь так же стары, как и я, с разницей в год или два. Джози, моя жена, сказала мне, что женщины больше боятся старости, чем мужчины, но я в этом сомневаюсь. Начиная со среднего возраста и дальше, если у человека нет детей, его ждут только потери. Вот в чем, по-моему, причина наших неудач. Если все, что занимает нас, это наше благосостояние, разве может у нас все идти хорошо? Я понимаю теперь, как хитра природа, как мы можем вопреки и во зло себе вдруг вновь пробудиться. Любовь может грянуть в любое время, как показывает пример моей жены Джози. Я поймал себя на том, что очень много думаю о ней в эти дни, больше, чем о вас. И все же вы остаетесь образом в моем мозгу, иконой, если желаете, неотделимой от жизнерадостности берлинского воздуха или мягкой полутени, окаймляющей озеро в Нионе. Вы всегда будете для меня молоды, и возможно, мне бы хотелось, чтобы вы остались такой. Я сам поражен, что в качестве пожилой немки вы меня мало интересуете. Я слишком ясно вас себе могу представить, потому что у меня наследственная память о таких женщинах, как вы. Возможно, вы даже утратили свои прежние черты, и смотреть на вас будет слишком горько. Без сомнения, вы помните меня весьма смутно и так же мало интересуетесь моей жизнью, как я вашей. И все же мое воображение — и ваше письмо — рисует некоторые детали, которые я обязан рассмотреть. Дом в Поппельсдорфе я легко могу себе представить. Намного сложнее обстоит дело с упадком вашего благосостояния, в котором вы вините мужа. Мне бы хотелось, чтобы вы не отказывались от вашего прежнего высокомерия, и смею сказать, что добрую долю его вы сумели сохранить, так же как и ваши активы. Однако вы беспокоитесь, как бы их у вас не отняли; вы даже призываете меня на помощь, после стольких лет молчания. Ваше письмо отражает ваше беспокойство о самой себе и больше ни о ком. Это я также нахожу весьма характерным.

Позвольте объяснить вам, как я живу. У меня маленькая квартирка в центре Лондона, в районе, который мне больше не нравится. У меня обычные стариковские заботы: мое здоровье, моя способность противостоять переменам в повседневной жизни. Рано или поздно, и думаю, что очень скоро, мне придется подыскивать новое место жительства. Мои дни проходят в чинных занятиях: я много читаю (и советую вам начать „Будденброков“ заново), иногда гуляю и любуюсь картинами. Такие безвредные занятия не предохраняют от самых безумных порывов, которым мы так или иначе подвержены. Тут я возвращаюсь к Джози и ее мудрому решению бежать от таких искушений. И все равно я по-прежнему считаю это большим из двух зол. Я верю, что Природа знает лучше, каким бы жестоким унижениям мы ни подвергались с ее легкой руки. Я никогда не сомневался, что мы являемся на свет, чтобы боги развлекались за наш счет, и доказательств тому слишком много, чтобы можно было игнорировать эту жестокую шутку. В этом смысле вы ничем не хуже меня. Конечно же, я оценил ваше письмо, на многих уровнях. Но вы должны знать, моя дорогая, что я уже не столь восприимчив. Сейчас меня может тронуть только та самая Природа, которая лишила нас с вами нашей красоты. Я могу откликнуться на цветок, на ребенка, на редкие проблески солнца, поскольку я не могу больше ответить женщине. Это потеря для меня, поскольку память настойчиво подкидывает разные подробности. Но я должен это принять, и вы должны. Дайте мне знать, как продвигаются ваши дела. Как заядлый читатель, я с нетерпением буду ждать окончания истории. И, несмотря ни на что, я все еще люблю вас. И всегда буду любить. Вы — часть моей жизни. Если я бы приехал к вам теперь, то уже не как чужой (я никогда не смог бы стать чужим), но как мужчина, который знал много поражений и так или иначе их пережил. Я могу дать вам совет, в меру своих умственных способностей, конечно, но пусть вас не удивляет моя неприветливость. Как сказано в одной из великих книг, которых вы не читали: если бы мне пришлось снова вас увидеть, ничего хорошего из этого бы не вышло. Несмотря на всю мою броню, приобретенную с таким трудом и в таких невзгодах, я мог бы влюбиться в вас снова и снова. Лучше я останусь вашим нежным кузеном, ваш Юлиус Герц».