ощутил я по этому случаю, должно быть, сильно отразилось на моем лице, потому что Менандр отвел меня в сторону и шепнул:

– Пусть уйдут! Мы с тобой выпьем и закусим.

И действительно, едва скрылся в переднюю последний гость, как Менандр повел меня в столовую, где была накрыта роскошная закуска, украшенная несколькими бутылками вина.

– Помянем, брат, доброе старое время! – воскликнул Менандр, наливая рюмку водки. – Хорошо тогда было!

– А теперь разве…

– Да как тебе сказать! Уважаю я этих господ, очень уважаю, а коли правду сказать, прескучно с ними! Не едят, не пьют, все передовые статьи пишут!

– А мы с тобой и до сих пор помним старую пословицу: «Потехе время – делу час»!.. Так, что ли, душа моя?

– Да, голубчик, этак-то лучше. Право, иногда зло меня берет! Брошу, думаю, всех этих анафем! Хоть в лес, что ли, от них уйти!

– Ну, брат, это такие молодцы, что и в лесу сыщут!

– Отыщут, дружище! отыщут! – Менандр как-то безнадежно вздохнул. – Кстати: как тебе понравилась статья Нескладина?

– Да как бы тебе сказать? Странно как-то. В заголовке, во-первых, «Санкт-Петербург», во-вторых – «тридцатого мая», – зачем это? Ведь, коли говорить правду, статья нимало не проиграла бы, если б в заголовке поставить: «Остров Голодай, тридцать первого мартобря».

– Именно, брат, мартобря. Жилы они из меня этим мартобрем вытянули. Как ни возьмешь в руки газету – так от нее мартобрем и разит!

– А я ведь вчера подумал, что ты один из искреннейших пенкоснимателей! А ты, брат, как видно, того…

– Ах, жизнь они мою отравили! Самого себя я проклял с тех пор, как они меня сетями своими опутали… Ты еще не знаешь, какой ужасный человек этот Неуважай-Корыто!

Эта исповедь поразила меня, но сомневаться в искренности ее было невозможно.

Менандр действительно страдал: на глазах у него были слезы, – а когда произнес фамилию Неуважай-Корыто, то даже затрясся весь.

– Ну, скажи на милость, – продолжал Менандр с возрастающею горечью, – разве Белинский, Грановский… ну, Добролюбов, Писарев, что ли… разве писали они что-нибудь подобное той слюноточивой канители, которая в настоящее время носит название передовых статей?

– Знаешь, оно не то чтобы что… а действительно глуповато как-то!

– Глуповато! Нет, ты заметил ли, что этот Нескладин нагородил? Это, брат, уж не глуповато, а глуповатище! Выпьем, брат, вот что!

Выпили.

– Ты не знаешь, как они меня истязают! Что они меня про себя писать и печатать заставляют! Ну вот хоть бы самая статья «О необходимости содержания козла при конюшнях» – ну что в ней публицистического? А ведь я должен был объявить, что автор ее, все тот же Нескладин, один из самых замечательных публицистов нашего времени! Попался я, брат, – вот что!

Выпили вновь.

– Ты не знаешь, – продолжал Менандр, – есть у меня вещица. Я написал ее давно, когда был еще в университете. Она коротенькая. Я хотел тогда поместить ее в «Московском наблюдателе», но Белинский сказал, что это бред куриной души… Обидел он меня в ту пору… Хочешь, я прочту ее тебе?

– Сделай милость, голубчик!

Менандр вскочил и устремился в кабинет.

– Вот она, – сказал он, возвращаясь ко мне с листочком почтовой бумаги. – И называется «История маленького погибшего дитяти». Одну минуту внимания – и ты узнаешь исповедь моей души.

Вслед за тем он всхлипывающим от волнения голосом прочитал:

ИСТОРИЯ МАЛЕНЬКОГО ПОГИБШЕГО ДИТЯТИ

Новелла

«Жило на свете маленькое дитя. И оно задолжало. Оно любило леденцы, грецкие орехи и пастилу в палочках. И когда продавец сластей приступил к нему с требованием уплаты, дитя, опасаясь тюрьмы, обратилось к могущественным людям, указывая на свое рубище и на свои способности. И что оно без пастилы жить не может. Тогда могущественные люди сказали ему: «Хорошо! Мы поможем тебе! Но ты должно поступить в шайку пенкоснимателей и отнимать жизнь у всякого, кто явится противником пенкоснимательству!» И оно поступило в шайку пенкоснимателей и поклялось отнимать жизнь, но таковой до сих пор ни у кого отнять не могло. Такова история маленького погибшего дитяти».

Конец

– Теперь ты меня понял, надеюсь? Вот еще когда я провидел это гнусное пенкоснимательство! – воскликнул Менандр, грузно приникая головой к столу.

Я сжал его руку, и так как горе его было неподдельно, то постарался утешить его.

– Послушай, друг мой, – сказал я, – обстоятельства привели тебя в лагерь пенкоснимателей – это очень прискорбно, но делать нечего, от судьбы, видно, не уйдешь. Но зачем ты непременно хочешь быть разбойником? Снимал бы себе да снимал пенки в тиши уединения – никто бы и не подумал препятствовать тебе! Но ты хочешь во что бы то ни стало отнимать жизнь! Воля твоя, а это несправедливо.

– Кто, я-то хочу отнимать жизнь? Господи, да кабы не клятва моя! Ты не поверишь, как они меня мучают! На днях – тут у нас обозреватель один есть – принес он мне свое обозрение… Прочитал я его – ну точно в отхожем месте часа два просидел! Гроша у него за душой нет, а он так и лезет, так и скачет! «Помилуйте, – говорю, – зачем, по какому случаю?» Недели две я его уговаривал, так нет же, он все свое: «Нет, – говорит, – вы клятву дали!» Так и заставил меня напечатать!

– Странно мне во всем этом одно: если вы, как ты уверяешь, выступаете прямо с намерением отнимать жизнь у всякого, кто не занимается пенкоснимательством, то отчего же и у вас не отнимут жизни? Ведь это, кажется, очень нетрудно!

– Нет, брат, теперь это очень и очень даже трудно. Если бы прихлопнули нас в то время, когда мы только что начинали разводить нашу канитель, ну, тогда точно это было бы нетрудно. Тогда и публике оно было бы понятнее, да и у нас кое-какая совесть еще была. А теперь, когда мы и сами вошли во вкус, да и публику отуманило наше пенкоснимательство, ничего ты с нами не поделаешь! Как ты ни прижимай меня к стене – во-первых, с меня нечего взять: гол, братец, я как соко́л! а во-вторых, я все-таки до последнего издыхания буду барахтаться и высовывать тебе язык! Я, брат, отлично эту штуку понял, что, покуда я барахтаюсь, какие бы пошлости ни говорил, публика все-таки скажет: «Эге! Да этот человек барахтается – стало быть, что-нибудь да есть у него за душой!» Впрочем, что толковать об этом! Выпьем!

Менандр несколько раз прошелся взад и вперед по комнате, потер себе лоб и сказал:

– Да, нет мне от них спасения! Эй! Кто тут! Отнести статью господина Нескладина в типографию! Теперь газета наша обеспечена. Он по крайней мере нумеров пятнадцать будет закатывать по семи столбцов!

Менандр посмотрел на меня и разразился хохотом.

– А я еще тебя хотел завербовать в нашу газету! – воскликнул он. – Нет, уж лучше ты не ходи… не ходи ты ко мне, ради Христа! Не раздражай меня! Белинский! Грановский! Добролюбов… и вдруг Неуважай-Корыто! Черт знает что такое!

Менандр вытянул руку во всю величину и повторил:

– Неуважай-Корыто!

Я в свою очередь взглянул на него: он был пьян.

Между тем розоперстая аврора уже смотрела во все окна и напоминала о благодеяниях сна.

– Прощай, брат!.. Пожалуйста, прошу тебя, ты ко мне не приходи! Покойной тебе ночи, а я пойду екатеринославскую корреспонденцию разбирать. Там, брат, нынче сурки все поля изрыли – вон оно куда пошло!

Мы вошли в переднюю, и о ужас! – застали там самого Неуважай-Корыто, который спал на лавке или притворялся спящим.

– Он нас подслушивал! – шепнул мне Менандр.

Неуважай-Корыто между тем протирал глаза и бормотал:

– А я калоши искал, да, кажется, и заснул. Боже! Четвертый час! А мне еще нужно дописать статью «О типе древней русской солоницы»! Менандр Семеныч, а когда же вы напечатаете мою статью «К вопросу о том, макали ли русские цари в соль пальцами или доставали оную посредством ножей»?

Но Менандр смотрел на него осовелыми глазами и мычал что-то совсем несообразное…

– Закусывали? – язвительно заметил Неуважай-Корыто и стал отыскивать калоши.

В углу действительно стояли огромные зимние боты, в которые Неуважай-Корыто и обул свои ноги, к величайшему изумлению «веселого мая», заглядывавшего в окна.