С другой стороны улицы показались двое рабочих. Услышав крик, они приостановились, затем побежали к месту свалки.

— Шухер! — крикнул своим ребятам Гарька и выхватил финку.

Под светом фонаря вспыхнуло лезвие.

— У, сука!

Женщина разжала руки, отшатнулась:

— Уби-ва-ают!

Почувствовав себя свободным, Ленька что есть духу кинулся вдоль садовой ограды к темному переулку. Сзади нарастал гулкий топот тяжелых ног. К Охнарю, как было условлено раньше, сбоку подскочил вынырнувший из-за афишной тумбы Слюнтяй. Ленька на ходу передал ему лаковую сумочку, и тут же мальчишки разбежались в разные стороны.

Однако тщательно разработанный план не удался. Краем глаза Ленька успел заметить, что один из рабочих, прибежавших на помощь нэпманше, сшиб с ног Лохматого. Ограбленная женщина ударила беспризорника по щеке. До Охнаря донесся громкий голос рабочего:

— Нельзя, гражданка!

— Мерзавец! — запальчиво кричала нэпманша. — Еще и ножом хотел!

— Где надо, разберутся!

Слова эти Ленька слышал уже за спиной. Больше он не обращал внимания на то, что делается позади. Все его внимание сосредоточилось на втором рабочем — длинноногом молодце в сапогах. Заметив «перетырку» сумочки, этот парень бросил преследовать Охнаря и круто свернул за Слюнтяем.

Вот и перекресток. Ленька в последний раз мельком оглянулся назад. Гарьку Лохматого успели поднять с тротуара и держали с двух сторон потерпевшая нэпманша и первый рабочий. Его длинноногий товарищ в сапогах гнался за вертко вилявшим по переулку Слюнтяем. К ним приближался еще какой — то человек. Ленька понял, что выручить ни одного из корешей невозможно, и не стал дожидаться, когда вспомнят о нем. Свернув за угол, он припустил по середине мостовой, подальше от злосчастного места.

Вдруг что-то черное рванулось из-под ног, и Ленька чуть не упал: кошка. У, зараза!

…Спустя полчаса Ленька пришел к памятнику Богдану Хмельницкому. Чугунный, обсыпанный снегом гетман с побеленными усами, безмолвно держа булаву, сидел на вздыбленном коне. Поблизости не виднелось ни одного живого существа. А именно здесь на случай потери друг друга и должны были после «операции» встретиться огольцы. Значит, и Слюнтяю не удалось убежать. Эх, не повезло им, гляди, еще и в тюрьму посадят. А хорошие были огольцы. И финка пропала. Зачем он, дурак, отдал ее Гарьке? Конечно, хорошо, что хоть сам-то остался на «воле», а все-таки и «перышка» жалко. Сорвалось дело.

Пугливо оглядываясь, Охнарь прошелся по неширокому переулку, где огольцы устроили «хапок». Не ждет ли его за этой афишной тумбой, за каштанами, тополями засада, вроде той, что они приготовили нэпманше? Нет, по-прежнему здесь глухо, тихо, словно и не было полчаса назад криков, свалки. Бесшумно летят опаленные заморозком, покоробленные листья из сада, фонарь льет маслянистый свет; по-прежнему от городского центра доносится мягкий гул, звонки трамваев. Все же Ленька настороженно прислушивался к малейшему шороху, зорко присматривался ко всякой тени и особенно тщательно обшаривал глазами тротуар, мостовую. Он лелеял тайную надежду найти финку, оброненную Гарькой или его преследователями. А вдруг наткнется и на лаковую сумочку?

Вновь с пустыми руками вернулся к памятнику гетмана на застывшем коне. Значит, все кончено. Жизнь — индейка, судьба — копейка! А что, если на допросе у следователя огольцы выдадут и его, Леньку? Не должны бы, за это беспризорники, по примеру воров, забивают насмерть, ну, а все же? Скажем, проговорятся? Судейские, они хитрые, могут запутать.

Пожалуй, надо не мешкая нарезать из Киева. Ждать, пока сграбастают?

И прямо с площади Охнарь отправился на вокзал. Путь наметил в Крым: там теплынь, море, винограду еще больше, чем в Одессе, и к зиме тоже начнут принимать в приюты. Эх, где наша не пропадала!

В этот же вечер Ленька в пассажирском поезде покатил в Полтаву; скрючившись, он лежал в собачьем ящике и мурлыкал песню без слов. Ему почему-то вспомнилась тетка Аграфена. «Босяком хочешь стать? — часто пугала она его. — Угодить в арестантские роты?» И вот он угодил. Оказывается, и жулики — люди. Конечно, лучше бы определиться на завод, но в конце концов и на «воле» жить можно. А что будет дальше — завтрашний день покажет!

С поезда Охнаря сняли на станции Лубны, и кондуктор на прощанье наградил его пинком сапога в зад. За ночь Ленька зверски промерз, в груди у него хрипело, голос осел: оказывается, ночью выпал сильный заморозок, землю густо покрыл иней.

Всходило солнце, иней сверкал, таял, и земля тут же обсыхала. На перроне Ленька увидел двух беспризорников, подошел к ним. Он теперь перестал чуждаться уличных ребят, охотно завязывал знакомство. Рубаха, которую ему дал большевик Иван Андреевич, из серой превратилась в грязно-черную, носок левого ботинка разлезся и «просил каши».

— Куда едете, пацаны? — спросил он.

Старший из беспризорников, в одной штанине

(вторая была оторвана выше колена), косоглазый, с лишаями на стриженой голове, с длинными собачьими ногтями, задиристо ответил:

— На гору Афон, заводить граммофон. Хватит с тебя?

— Ох, удивил! — усмехнулся Охнарь. — Я такое слыхал еще от нашего кобеля в будке. Съел?

Косоглазый вызывающе подступил ближе, неожиданно сунул к самому Ленькиному носу грязный кукиш.

— Чуешь, как пахнет? Вот стукну по сопатке — и нюхать будет нечем.

Охнарь и глазом, не сморгнул, только весь напружинился.

— Как бы я с тобой этим молотком не поздоровкался, — показал он ему свой кулак. — А то насовсем ослепнешь.

Оба ощетинились словно волчата, каждый зорко следил за движениями другого. Косоглазый медлил нападать: видно, опасался получить сдачу. Его маленький товарищ стоял молча и по всем признакам не собирался драться. Ленька проговорил миролюбиво:

— Мне ведь все одно. Не хочете сказать, куда едете, — хрен с вами. Иль я милиционер, чтобы допрашивать? Просто любопытствовал: может, нам по пути, вместе-то веселей. Я — в Крым, а вы?

Мы хотим в жаркие страны, — тонким голоском ответил белобрысенький товарищ косоглазого. — Город Бухара — не слыхал, где такой? Самаркан еще. Говорят, там полно узюму и люди совсем не едят черный хлеб, одни пшеничные лепехи. Какаясь Азия называется. Далеко, ну, да мы не боимся.

Высокая поповская камилавка глубоко налезала на его озябший носик с повисшей каплей, босые ноги распухли от холода. На худом, заросшем грязью личике мальчонки удивительно кротко светились наивные голубые глаза. Из-под длинной рубахи, с заплаткой на съежившихся плечах не виднелось и намека на штаны.

Охнарь дружески повернулся к этому огольцу, подумав, сказал:

— Азия? Слыхал про такой край. Месяц добираться надо. Кругом пески, пески, а кыргызы ездят на верблюдах и голову закутывают простыней. Айда пока в Ялту. Это поближе и… моряки там у моря живут. А плохо будет — вдаримся дальше.