Вынув из-за голенища короткий охотничий нож с широким лезвием, солдат срезал с вертела немного подгоревший кусок и небрежно кинул его в кусты, откуда тут же донеслось урчание и радостное причмокивание. «Куском больше, куском меньше, какая разница, а для бедолаги, может быть, это вопрос жизни и смерти, – подумал Тальберт, повернувшись к Пархавиэлю лицом и жестом пригласив его присоединиться к трапезе. – Гном, конечно, неблагодарный врун, но не умирать же ему с голоду? В конце концов, какая мне разница: кто он и что у него на уме? Скоро отправлюсь в путь и уже больше никогда не увижу его отвратительной, лохматой бороды и неуклюжей, смешной фигуры».

Понимая, что повторного приглашения ждать не стоило, Пархавиэль подсел к костру, но вместо того чтобы сразу впиться зубами в бока куропатки, гном решил попытаться как-нибудь наладить отношения со спасшим его человеком.

– Послушай, я действительно не знаю, как научился говорить по-людски, – неуверенно начал гном, пристально смотря в глаза жующего человека. – Возможно, из-за того, что меня эта тварь укусила. Может быть, я сам в такую же превращаюсь, не знаю, но тебе я благодарен. Ты меня из огня вытащил, четыре дня беспамятного с собой таскал, нянчился, как с маленьким, а я, выходит, тебе вроде как вру…

Пархавиэль замолчал в надежде, что человек ему что-то ответит, но Тальберт молчал. Горячее мясо обжигало рот, мешало думать и говорить.

– Согласен, это выглядит как ложь, притом очень глупая, но я говорю правду: я махаканец и не знаю, как выучился вашей речи, – произнес гном, преданно и открыто смотря в глаза человеку.

За двадцать лет на имперской службе Тальберт забыл многое: былые привычки и лица прежних соратников, вызывающе-агрессивную манеру держаться вольных наемников и их весьма вульгарный жаргон. Но было нечто, что крепко засело в его голове со времен бурной молодости и сохранилось на всю оставшуюся жизнь – умение разбираться в людях, мгновенно и безошибочно определять, кто врет, а кто говорит правду, кто прикроет спину в бою, а кто вонзит в нее нож в темной подворотне. Как ни нелепы и абсурдны были слова гнома, но Тальберт ему верил, хотя сам не мог понять почему.

– Хватит впустую болтать, ешь давай! – сказал наемник, жадно впившись зубами в горячее крылышко. – Веришь – не веришь, вру – не вру, все это пустая болтовня. Через пару минут я тронусь на запад, а тебе шевелить ягодицами на юго-восток, вон туда! – не отрываясь от еды, указал направление Тальберт наполовину обглоданным крылышком, с которого еще свисали шматки мяса и кожи.

– А это еще почему? – спросил Пархавиэль, удивившись не столько тому, что человек покидает его, а что отсылает прочь в строго указанном направлении.

– Если не ошибаюсь, то до того, как попался, ты был не один. Вчера разговорился со стражниками на дороге, они рассказали, что какой-то лесничий вместе с ополченцами поймали в лесах двоих гномов, вроде бы твоих дружков. Их отвезли в Фальтешь, – по-армейски кратко и без лишних деталей изложил ситуацию Тальберт, затем бросил обглоданную кость в костер и встал в полный рост. – Это маленький городок верстах в трех-четырех к юго-востоку отсюда. Если поторопишься, то к вечеру доберешься, хотя куда разумнее было бы отсидеться в лесу пару недель, а потом пробираться на северо-запад, к герканской границе.

– Нет, я должен спасти товарищей и найти торговое представительство Махакана, – твердо заявил Пархавиэль. – От этого многое зависит, очень многое!

– Тогда тебе повезло, – спокойно ответил Тальберт, вытаскивая из походного мешка легкую, обшитую тонкими стальными пластинами кожанку, – и твои дружки, и гномьи торговцы как раз квартируют там: одни в тюрьме, а другие в большом трехэтажном доме на центральной площади рядом с городской управой. Будь осторожен, городские стражники и окрестные ополченцы перепуганы, а это не к добру. Тот, кто в одиночку положил отряд солдат, не должен тешить себя надеждой быть взятым живым!

Пархавиэль тяжело вздохнул и с досады больно прикусил язык. Идти в город было самоубийством, но выхода другого не было. Он не мог бросить товарищей: ни тех, кого пытали в тюрьме, ни тех, кто умирал в шахте от ран. Он должен был во что бы то ни стало добраться до торговцев, должен был с их помощью спасти друзей.

Тем временем Тальберт справился с тугими ремнями кожанки и, быстро побросав в походный мешок разбросанные по поляне пожитки, вскочил на коня.

– Возьми! – Наемник бросил к ногам Зингершульцо охотничий нож. – К сожалению, больше ничем поделиться не могу. Будь осторожен и… прощай!

Тальберт развернул коня и уже отъехал на добрый десяток шагов, когда позади раздался громкий крик гнома.

– Меня зовут Пархавиэль Зингершульцо, десятник Гильдии караванщиков Махакана!

– Будешь в Альмире, загляни в таверну «Попутного ветра!», спроси у хозяина про охранника Юкера Алса. Золотых гор не обещаю, но чем смогу, помогу! – после недолгого колебания прокричал в ответ Тальберт и, пришпорив коня, скрылся в чаще.

Пархавиэль задумчиво огляделся по сторонам. Впервые за все время странствий он остался один, гол и беззащитен. Воткнув в пень бесполезный, похожий на игрушку охотничий нож, гном тяжело вздохнул и отправился в путь.

Когда висишь над пропастью, то чувствуешь страх и ничего, кроме страха, не важно, кричишь ли ты, судорожно болтая ногами в воздухе, или, стиснув зубы, собираешь остаток сил, чтобы удержать порезанными в кровь пальцами выскальзывающую из рук тонкую нить троса – последний рубеж между жизнью и смертью. И в том, и в другом случае твой мозг бьется в агонии, пытаясь найти возможность спасти хрупкое тело, избежать сокрушительного удара о земную твердь или острые камни ущелья.

Мортас был исключением из общего правила, образцом невозмутимости и хладнокровия. Вися над крепостным рвом на высоте десяти – двенадцати метров, наемник был спокоен, хотя внизу не только простиралась водная гладь, но и грозно торчали деревянные колья, которыми предусмотрительные строители замка густо усеяли искусственный водоем. Достаточно было допустить лишь одно неверное движение или чуть-чуть ослабить хватку, как человек тут же свалился бы вниз, пронзив кольями грудь и обагрив мутные воды собственной кровью.

Однако страхи и мысли о спасении не будоражили мозг авантюриста. В подобных ситуациях он бывал уже не впервой и точно знал, что ему нужно делать и, самое главное, когда. Убийцу волновало другое: он пытался понять, где же он допустил ошибку и почему его обнаружила стража.

Было темно, отблески факелов в руках суетящихся на стене солдат не могли добраться не только до поверхности воды, но даже до того места, где притаился ночной нарушитель. Сколько охранники ни пытались разглядеть, что же творилось внизу, но факелы освещали лишь верхнюю часть стены, последние пять-шесть метров, которые как раз Мортасу и оставалось преодолеть. Судя по доносившимся обрывкам разговоров, часовые его не заметили, но услышали подозрительный звук: или шум случайного падения камня, или скрежет крепежного крюка, ерзающего по обветшалой, сыпучей кладке стены.

«Вот дурни! – удивлялся человеческой глупости Мортас, раскачиваясь из стороны в сторону на тонкой плетеной веревке. – И почему стражники всегда действуют одинаково, так глупо и предсказуемо? Как только шорох услышат, так сразу орать: „Тревога, нарушитель, все ко мне, держи его!“ Нет бы тихо позвать на подмогу и устроить непрошеному гостю хорошенькую встречу наверху, подловив его в тот самый момент, когда он только покажется в узком проеме между зубцов, когда будет растерян и беззащитен, как младенец. Взяли бы меня тихо и спокойно, без криков и шума, так нет, непременно нужно орать во все горло, побегать по стенам, побренчать латами и устроить такую иллюминацию, что ослепнуть можно!»