Едва короткий росчерк трассера достиг оболочки аэростата, как раздался оглушительный хлопок, в небе расцвел огромный бугристый огненный шар – и на землю начали опадать бесформенные полыхающие жарким пламенем останки.

Ага. Началось. Фок буквально подался вперед, чуть не наваливаясь на бревенчатое обрамление амбразуры. Черт! Видимость просто никакая. Пыль, дым, беспрерывные разрывы, да еще и форма японских солдат, сливающаяся с местностью, – все это никак не способствовало наблюдению. Ну да, не имея гербовой, пишут на простой. Видно, конечно, плохо, но, для того чтобы понять, что и как, вполне достаточно.

Вот из траншей примерно в четырехстах метрах от русских позиций появились цепи японской пехоты. Ничему не учатся, прут в плотном построении. А-а, ну да. Железнодорожное полотно на левом фланге русских подверглось столь же массированному обстрелу, что и позиции артиллерии. Причем били туда, скорее всего, стопятидесятимиллиметровые орудия: вон как срыли насыпь, да еще вздыбившиеся и торчащие, как гнилые зубы, шпалы и рельсы. Теперь там без капитального ремонта поездам не пройти. Понагнали страху морячки. Орлы, ничего не скажешь.

– Связь с НП дивизии, – не отрываясь от оптики, бросил Фок.

Ему тут же протянули телефонную трубку – связь поддерживали постоянно, чтобы, случись порыв кабеля, узнать об этом сразу, а не в самый неподходящий момент. Для восстановления линии на полковом НП постоянно находились пятеро телефонистов, а также была протянута и резервная линия, подходящая с другой стороны.

– Дмитриевский, Ирмана к аппарату. Владимир Александрович, пора. Передаю трубку капитану Гобяте. Действуйте, капитан.

Понятно, что есть шарики, и корректировать огонь можно и с них, но Гобята убедил командира дивизии, что с места эта корректировка будет на порядок точнее, а наблюдателям на шарике и без того забот хватает с борьбой против японских батарей.

– Слушаюсь.

Леонид Николаевич вскинул к глазам бинокль и, приникнув к амбразуре, удерживая правой рукой трубку телефона, стал диктовать данные для артиллерийского огня, даже не прибегая к карте, а руководя стрельбой на глазок. Однако, как говорится, глаз – алмаз. По мере передачи данных низко над наступающими цепями начали рваться белые невесомые облачка. Только побывавший под шрапнельным огнем может знать цену этому в чем-то красивому зрелищу. Потому что из этих вспухающих, словно вата, дымков вырываются сотни свинцовых пуль, густо накрывающих пехоту и сеющих вокруг смерть. От шрапнельного огня можно укрыться даже за незначительным укрытием, в мелкой канаве, но невозможно этого сделать в наступающей цепи.

Фок хотел было сделать выговор капитану за халатный подход к столь ответственному делу: ведь малейшая ошибка – и под обстрел попадут свои же солдаты, но едва первая шрапнель начала рваться над наступающими, тут же передумал. Такого учить – только портить. Но каков! От японских траншей до русских не больше двухсот сажен, а он на глазок.

За время стояния друг против друга и японцы, и русские постоянно вели фортификационные работы, время от времени начиная взаимный артиллерийский обстрел. Японцам в основном доставалось, когда они начинали усиленно копать траншеи, с тем чтобы приблизиться к русским позициям. Русским – когда они проявляли излишнюю активность в укреплении позиций или замечались скопления обороняющихся. Обстрелы сильно разнились по интенсивности: на каждый русский снаряд японцы отвечали тремя-четырьмя: защитники Квантуна были вынуждены экономить боеприпасы. Но все же приблизиться японским саперам не дали. Во многом благодаря такой вот практике батареи в настоящий момент весьма неплохо пристрелялись.

Японская артиллерия все еще продолжала обрабатывать русские позиции, но стрелки уже начали выдвигаться в передовые траншеи. Фок прекрасно видел, как по ходам сообщения перемещаются пригнувшиеся и подставляющие для обозрения своему генералу спины солдаты. Есть старинный русский обычай: идя на рать, обряжаться в чистое, – и ему русские солдаты следовали всегда неукоснительно, вот только не сегодня. Или, вернее, сегодня они исполнили этот обычай только частично, обойдясь чистым нательным бельем, белые же рубахи стрелков были весьма в плачевном состоянии. Уже было отдано распоряжение – по крепости и в Порт-Артуре спешно перекрашивали белые гимнастерки в грязно-зеленый цвет, но новое обмундирование в дивизию поставить не успели, вот и марали бойцы свою форму кто во что горазд. Обычно требовательный Фок на этот раз закрыл глаза на такое безобразие. Однако далеко не все пошли по этому пути – время от времени мелькали и белоснежные гимнастерки: это в основном старослужащие, которым было зазорно ходить в грязном. Жаль, если из-за этого упрямства кто-то погибнет, так как эти в основном имеют уже боевой опыт, а значит, особенно ценны. Да что там, обязательно процент потерь будет выше, но не приказывать же солдату вываливаться в грязи, словно хрюшке.

Сто пятьдесят сажен. Японцы несут большие потери от русской шрапнели, но упрямо рвутся вперед. Вот из неприятельских окопов появляется уже вторая волна атакующих. Густой цепью, пригнувшись, японские пехотинцы быстрым шагом направляются к русским позициям. Пора.

Обстрел японской артиллерии все еще не прекращается, он только переносится чуть глубже, так как уже близка возможность накрыть свои части. А русские артиллеристы, словно им и сам черт не брат, продолжают садить, засыпая шрапнелью все еще первую линию. Фок недобро косится на Гобяту. Но тот не смотрит в сторону генерала, а потому не видит его недовольства. Все так же стоя у амбразуры с биноклем у глаз, он продолжает диктовать данные для командира артиллерийской бригады. Наконец характер данных меняется – и постепенно, батарея за батареей, огонь переносится на вторую волну. Вот же шельмец!

Наконец русские окопы оживают, и изрядно прореженная артиллерией первая волна атакующих попадает под прицельный огонь русских. Александр Викторович был против предложения младших офицеров об отказе от залповой стрельбы, считая, что, кроме нанесения потерь, залповая стрельбы весьма эффективна в психологическом плане, но в конце концов он уступил и дал разрешение стрелкам стрелять самостоятельно по готовности. Господи, в чем еще он отступит, где еще наступит себе на горло? Опять что-то новое… Но он был готов на многое. Главное – результат. Разномастная трескотня, иногда между выстрелами намечается промежуток, иногда они наслаиваются друг на друга, порой звучат как нескончаемая пулеметная очередь, но выглядит это все как-то неприлично, похоже на дробный звук просыпавшегося гороха. Нет монолитности. Словно строй солдат, идущий не в ногу, – кто в лес, кто по дрова. Плохое настроение выправляется, когда он начинает обозревать цепи противника: то там, то здесь падают японские пехотинцы, зачастую по одному, но иногда и по несколько сразу. Но самое главное – в дело еще не вступили пулеметы, а от первой волны уже практически ничего не остается, и цепь залегает. И это притом что сейчас здесь около двух тысяч человек, почти вдвое меньше против занимающих эти же позиции в первом бою. Можно, конечно списать и на артиллерию, но, скорее всего, причиной тому то, что здесь, в этих окопах, только добровольцы, а такими обычно идут лучшие солдаты, – те, кто поплоше и пожиже, никогда не высовываются. Вот так вот – не было тут постоянных подразделений, сборная солянка. Офицеры тоже только добровольцы. Все же за этот неполный месяц Фок сумел добиться уважения подчиненных и вложить в них веру в себя.