— Пу… сти! — захрипел Наливкин, ухватившись руками за веревку. — Пусти… гад, сволочь, гном вонючий!

— Сидеть! — сказал я и дернул веревку посильнее. — Сидеть и не шевелиться, иначе… Вот так!

— Что тебе… надо? — прохрипел Наливкин. — У меня есть деньги… сколько ты хочешь?

— Не надо мне денег, — сказал я и вдруг почувствовал, до чего мне это все надоело: надоели и эти бессмысленные препирательства с Наливкиным, надоел и сам Наливкин, и вся эта бессмысленная, именующаяся жизнью, кутерьма, и сам я себе надоел тоже. — Не надо мне денег, понял или нет! — заорал я и дернул за веревку — едва ли не в полную силу своих рук.

Я подумал, что уже все, был Наливкин — и кончился, но он очень скоро пришел в себя: должно быть, он очень хотел жить, этот Наливкин.

— Тебя, урода… тебя расстреляют! — прохрипел он. — Чего же ты хочешь… если не хочешь денег? Ну чего же тебе надо?

Когда я готовился к убийству Наливкина, я, мастеря удавку, продумал и то, что я скажу этой мрази напоследок, перед тем, как навсегда затяну веревку на его шее. Я хотел ему сказать о том, как мучилась в борделе моя Феюшка, о том, как я ее затем хоронил, о том, как я затем одного за другим стал убивать всех, кто был причастен к гибели моей Полюшки. «Эх ты, — хотел я сказать Наливкину, — неужели ты так и не уразумел, что погибали как раз те, кто был причастен к смерти моей Феюшки? Как же ты этого не понял… дурак ты, дурак! Версии ты строил… и ведь, по сути, угадал… то есть ты угадал обо мне, — а о себе? А вот о себе ты так ничего и не угадал… ты так ничего и не понял…» Так я хотел ему сказать, но сейчас вдруг понял, что — ни к чему. Ни Наливкину эти слова не надобны, ни мне самому. Потому что словами, какими бы правильными они ни были, ничего уже не изменишь. И, так ничего Наливкину и не ответив на его последний вопрос, я изо всей силы потянул за веревку. Наливкин захрипел, задергался — и через минуту все было кончено…

Странно, но, убив Наливкина, я вдруг понял, что, оказывается, у меня не трясутся, как это было при первых моих убийствах, ни руки, ни ноги, я не чувствую никакой душевной дурноты. Должно быть, я постепенно, исподволь, незаметно для себя самого научился убивать… Я посидел в машине еще какое-то время, затем встал и обыскал мертвого Наливкина. Как я и предполагал, у него под одеждой был спрятан все еще работающий диктофон. Я вытащил этот диктофон и швырнул его оземь. От удара диктофон рассыпался. Я постоял еще, а затем пошел к моему единственному на этой земле другу — к моей липе.

Я решил переночевать на липе, а утром пойти на могилку к моей Феюшке, все ей рассказать, и затем... А что — затем? Свести с собой счеты — это очень просто, вдруг подумалось мне, но ведь мне еще хотелось и быть похороненным рядом с моей Полюшкой. А кто меня станет там хоронить? Зароют где-нибудь как собаку… Нет, надо дождаться сторожа Кириллыча и договориться с ним, чтобы именно он и похоронил меня. Кириллыч добрый, он согласится — да только когда же он появится на кладбище? Когда у него смена? Кажется, послезавтра… да-да, именно послезавтра. Значит, надобно было мне жить на этой земле еще до послезавтра…

Мне трудно сейчас вспомнить, что я делал на следующий день после моей расправы над этой тварью Наливкиным. Проснувшись, я слез с моей липы и, кажется, пошел в город. Да-да, так оно и было: я отправился в город. Я хотел разжиться хлебом. Деньги у меня к той поре все закончились, а жить мне предстояло еще два дня, а коль так, то надобно было подумать и о хлебе. Помню, мне удалось незаметно стащить с прилавка буханку, я сунул ее за пазуху и дал деру. Весь день затем я бесцельно бродил по городу, отламывал по кусочку хлеб, жевал, кормил этим же хлебом и бродяг-голубей… О чем я думал? Наверно, ни о чем. Припоминаю, что мне очень хотелось сходить на могилку к моей Полинушке, но я себя сдерживал, потому что там был не Кириллыч, а другой сторож — и мало ли, чем мог мой поход закончиться… Ну, а когда начало темнеть, я пошел к моей липе.

Не доходя шагов ста до липы, я вдруг запнулся и со всего маху плашмя шлепнулся на землю, расшибив при том лицо о какой-то невидимый среди травы камень. Встав и утерев кровь, я захотел посмотреть на то корневище, которое мне так некстати подвернулось под ноги. Я начал шарить в траве, и вскоре моя рука наткнулась на что-то длинное и холодное… Это было не корневище: это, к моему немалому удивлению, была та самая пиковина… короче, та самая, которую я столь неожиданно потерял. И вот на тебе — нашлась! Будто кто-то мне ее подбросил под ноги…

Я механически взял пиковину и продолжил с ней свой путь к липе. Подходя, я вдруг услышал какой-то шум. Кто-то был рядом с моей липой и вроде как бы даже прятался в траве… Я сунул пиковину за пазуху и быстро вскарабкался на ближайшее дерево. Дерево оказалось слабым, оно гнулось и трещало, и я тотчас же прыгнул на крышу какого-то заброшенного строения: когда-то, кажется, это была летняя эстрада. Была полная луна, и отсюда, с крыши, я увидел: никто, оказывается, не прятался в траве, все было куда как проще и объяснимее. В траве копошилась парочка. И он, и она были почти полностью обнажены, и занимались… ну, в общем, понятно, чем они занимались. Она лежала внизу, а он, соответственно, наверху. Разумеется, они даже предполагать не могли, что кто-то за ними наблюдает с крыши обветшавшей летней эстрадки…

А я — наблюдал. Мне отчего-то вспомнилось, как и мы с моей Феюшкой занимались тем же — не здесь, под липой, разумеется, а в другом месте — но какая разница! Ах, как мы были тогда с нею счастливы! Нам казалось, что мы нашли, наконец, свою собственную нишу в этом мире, мы приспособились к этому миру, мы уяснили его незыблемое правило: коль мы его не станем трогать, то и он нас не тронет… Парочка тем временем усердно занималась своим делом, и все, кажется, шло к финалу. Гибкое, молодое тело лежавшей внизу женщины вдруг стало изгибаться, она закинула голову, застонала и засмеялась… «Игорек, Игорек… — бесконечно повторяла женщина. — Ох, Игорек!..» «Поля, Полинушка…» — в свою очередь заговорил мужчина… Поля, Полинушка?!! Странный, розовый туман вдруг ударил мне в голову. Какая такая Поля-Полинушка? Откуда здесь взяться Полинушке? Нет на этом свете никакой Полинушки, убита Полинушка — украдена, убита и похоронена!.. Не помня себя, я сунул руку за пазуху, нащупал там пиковину, спрыгнул вниз и со всей силы ударил пиковиной в обнаженную спину мужчины…

Он вскрикнул, дернулся и стал валиться на бок. Обнаженная, ничего не понимающая, парализованная страхом женщина лежала на черной траве и, кажется, смотрела на меня… Полная луна зашла за тучу: я наклонился и провел рукой по лицу этой женщины. Окаянный розовый туман начал улетучиваться из моей головы. Это была не моя Полюшка. Я убил еще одного, на этот раз ни в чем не повинного человека. Я повернулся и побежал в глубь городского сада. Темные, колючие кусты хлестали меня по лицу. Где-то там, в этих кустах, я выбросил и пиковину. Вернее, даже и не выбросил, а просто уронил, да тут же о ней и позабыл…

Разумеется, в ту ночь я не спал на моей доброй липе, о чем жалею до сих пор. Это было единственное, не считая кладбищенского сторожа Кириллыча, доброе ко мне существо в этом мире, а я его так и не поблагодарил за доброту. Да и Кириллыча я не успел поблагодарить тоже… В ту ночь я спал в какой-то подворотне. Вернее, даже и не спал, а как-то так… Ближе к утру мне пригрезилась мамка. Она пришла ко мне и долго молча смотрела на меня. «Что тебе надобно, мамка?» — спросил наконец я. «Сыночек, сыночек, — сказала она, — что же ты наделал! Ведь я же тебе говорила — покайся! Покайся — говорила я тебе… Что же ты наделал, сынок! Ведь у тебя душа — как цветочек полевой! Как же ты будешь жить дальше — с такой-то душой»? «Не надо, мамка, — сказал я в ответ. — Не надо, слышишь? Ну больно же, мамка! Ох, и больно же, мамка… И — ничего теперь уже не изменишь. Ничего теперь не изменишь, мамка! Так что — уходи. Уходи, слышишь! Уходи и больше ко мне не являйся»… Мамка еще постояла, горестно покачала головой, повернулась и ушла. А вскоре наступило утро.