Иерусалимское королевство,

город Тир, 1227 г. от Р.Х., канун дня

святого евангелиста Луки (18 октября)

Безумная летняя жара наконец-то угомонилась, и выжженная трава на склонах начала понемногу зеленеть, давая выпас немногочисленным козам. На тростниковый плетень, оглушительно хлопая крыльями, взгромоздился огненно-рыжий петух. Он качнулся взад-вперед вместе с хлипким забором, чуть не упал, но все же смог поймать баланс. Утвердившись, петух запрокинул голову, разинул клюв и закукарекал так громко и отчаянно, словно на город снова, как в старые времена, надвигалась, грозя немедленной смертью всей дворовой живности (за исключением кошек и собак), армия светлейшего султана Салах-ад-Дина.

Не успел петух завершить утренний ритуал, как на пороге невысокого глинобитного строения появился человек, в котором трудно было теперь узнать Жака из Монтелье, свободного виллана. Его лицо, руки и плечи покрылись густым темным загаром, а отросшие почти до плеч волосы, напротив, выгорели и приобрели рыжеватый оттенок.

Жак вышел на середину двора и огляделся по сторонам. Дом, в котором они с Робером прожили все лето, располагался в десяти полетах стрелы от главных городских ворот, неподалеку от ромейского гипподрома, почти на самом берегу моря. Обитатели тихого городского предместья были ливанцами-маронитами и промышляли изготовлением пурпурной краски, изобретением которой финикийский город Тир гордился еще во времена Александра Великого.

Посреди залива дрейфовало несколько десятков фелук, с которых то и дело опускались под воду ловцы лобстеров и собиратели раковин-пурпурниц. За парусами и мачтами, на противоположной стороне, виднелись стены городской крепости.

Петух недовольно закудахтал и спрыгнул с плетня. Неожиданно откуда-то из-за забора донесся долгий протяжный стон, который определенно исторгала не человеческая глотка. Жак заглянул в соседний двор. Источник утреннего шума не вызывал сомнений – два пожилых араба случали ишаков. Жеребец, если можно так выразиться в отношении осла, был молод, неопытен и очень нервничал. Он кричал, то ли проявляя нетерпение, то ли возмущаясь тем, что столь деликатным делом, как продолжение рода вислоухих копытных, ему приходится заниматься в присутствии многих свидетелей. За мающейся парочкой, кроме Жака и аксакалов, наблюдали еще с десяток кур, кошка и тощая ленивая собака.

Жак улыбнулся и прошел на задний двор. Там на утрамбованной площадке торчало на вкопанном в землю столбе большое чучело, сделанное из мешка, набитого соломой. Руки чучелу заменял вставленный в специальный паз деревянный брус толщиной с руку взрослого мужчины. В руках у бывшего виллана сверкнул меч. Он неуловимо подобрался, принял боевую стойку и, сделав несильный, экономный замах, с громким выдохом отрубил кусок деревянной «руки» примерно на две ладони. Хозяин ишака, приведенного на случку из дальней деревни, застыл с разинутым ртом. Сам же ишак, наоборот, немедленно отбросил стеснение и принялся за дело всерьез, словно желая поскорее закончить свою многотрудную и ответственную работу и убраться в родное стойло подобру-поздорову.

Еще немного поупражнявшись с мечом, Жак возвратился в дом, вспоминая по дороге про первые дни, проведенные в Тире.

Тогда, в день Пятидесятницы, они не успели добраться до города к закрытию ворот и, не имея денег, чтобы остановиться на постоялом дворе или в караван-сарае, заночевали тут же, в тени высоких городских стен – благо ливанские ночи были почти такими же жаркими, как и дни. Утром, купив на последние гроши мешок овса для коней и проглотив холодную баранину, они отправились на поиски средств к существованию. Наученный горьким опытом, Робер не стал предлагать охрану местным купцам, а, поговорив со стражниками, направился в сторону рыночной площади.

Город был тесным. Множество домов имели пять, а в одном Жак насчитал даже целых шесть этажей.

Первым, кого они там встретили, оказался Рыцарь Надежды. Его голову, ранее покрытую паломническим капюшоном, теперь укрывала двуцветная косынка, которую, как уже знали Жак и Робер, местные жители называют куфия. «Всего за один дирхем, – распинался он перед небольшой толпой богомольцев, – вы сможете посетить берега моря Галилейского, где Иисус Христос проповедовал со своими учениками, прежде чем отправиться в Иерусалим! Мы посетим церковь Заповедей Блаженства в Капернауме, возведенную на том месте, где Спаситель произнес Нагорную проповедь. Кроме того, в Галилее, на деревенских торгах, можно приобрести любые товары чуть ли не вдвое дешевле, чем на побережье! Торопитесь присоединиться к нам! Участникам Хаттинского сражения предоставляется скидка!»

Рядом с Рыцарем Надежды стоял прилавок, на котором были разложены разнообразные благовония и с десяток сортов разноцветного мыла. За прилавком стоял иудей, с ним торговался монах в белой бенедиктинской рясе.

– Ну сам погляди! – тыкал монах своим толстым коротким пальцем в серые неровные куски, отличающиеся от остального товара, словно овечьи шарики, чудом затесавшиеся между зрелыми аппетитными фигами. – За всю партию даю два дирхема. И Господь свидетель, лучшей цены за эту дрянь тебе не даст ни один покупатель на Святой Земле!

– Никак нельзя, – отвечал иудей. – Я приобрел это мыло у прованского торговца по случаю за бесцен… То есть бог знает, что я говорю, – за огромные деньги! Сам посуди, оно доставлено из самого Марселлоса! Здесь такого год ищи – не сыщешь. Я тебе его и так отдаю себе в убыток.

– Да ты только посмотри на этот товар! – возмущался монах. – Серое, сальное, пахнет собачьим жиром! В Сирии отличное мыло искони варят на каждом углу – этому не чета – красивое, ароматное, пенное. Я и пришел-то к тебе только потому, что у братии каждый грош на счету…

– Слушай, уважаемый, – поинтересовался иудей, – а зачем вообще твоей братии понадобилось мыло? Первый раз слышу, чтобы слуги Христовы помышляли о чистоте телесной. Это у нас, евреев, да у мусульман перед молитвой обязательно омовение, а ваш пророк вам мыться запретил!

– Ничего ты не понимаешь! – возмутился монах. – Говорил Христос фарисеям: «Сами моетесь, а в помыслах нечисты». А вы, евреи, как всегда перекрутили Писание к своей выгоде. Мыло же я приобретаю для того, чтобы…

Но для чего братии потребовалось мыло, торговец так и не узнал.

– Ба! Знакомые лица! – раздался вдруг за спиной монаха бодрый голос Робера де Мерлана. – Как дела, уважаемый?

Монах обернулся. Оказалось, что это тот самый послушник-бенедиктинец, знакомый еще с «Акилы».

– Воистину пути Господни неисповедимы! – обрадованно отозвался послушник. – Желаю здравствовать вам, почтенные пилигримы. Какими судьбами попали вы снова в Тир?

– Да как сказать, преподобный… – замялся Робер, – Мы тут не поладили сначала с Жаком Ибелином в Бейруте, затем с сидонским бальи. Вот теперь ищем, к кому бы примкнуть, дабы свой крестоносный обет наилучшим образом исполнить…