Энджи щелкнула пальцами:

— Вот облом.

Диана Борн развернулась ко мне:

— Мистер Кензи, однако, конфиденциально поведал мне…

— Конфиденциально? — переспросила Энджи.

— Именно. Конфиденциально поведал мне, что располагает определенной информацией, которая, — поправьте меня, если я ошибаюсь, мистер Кензи, — способна вызвать вопросы относительно вероятного нарушения профессиональной этики, допущенного мной во взаимоотношениях с мисс Николс.

Она приподняла бровь — я в ответ приподнял обе.

— Я бы не сказал, что выразился настолько…

— Определенно?

— Цветисто. Но суть, доктор Борн, вы передали правильно.

Доктор Борн передвинула пепельницу чуть левее, так что мы смогли увидеть лежащий за ней маленький диктофон.

— Закон обязывает меня предупредить вас, что наш разговор записывается.

— Клево, — сказал я. — Позвольте поинтересоваться, где вы его приобрели? В «Шарпер Имидж»? Никогда не видел такого стильного диктофона. — Я взглянул на Энджи: — А ты?

— Я все еще под впечатлением от слова «конфиденциально».

Я кивнул:

— Да, это она здорово ввернула. Обо мне много чего болтают, но, блин…

Диана Борн прикоснулась сигаретой к краю уотерфордского хрусталя, сбрасывая столбик пепла.

— Хороший у вас дуэт.

Энджи ударила меня в плечо, а я отвесил ей подзатыльник, от которого она в последнюю секунду увернулась. Затем мы дружно улыбнулись Диане Борн.

Она сделала еще одну неглубокую затяжку.

— Что-то в духе Бутча и Санденса, только без гомосексуального подтекста.

— Обычно нас сравнивают с Ником и Норой,[14]— сказал я Энджи.

— Или с Чико и Граучо, — напомнила мне Энджи.

— Но тут уже с гомосексуальным подтекстом. Но чтобы Бутч и Санденс…

— Это комплимент, — сказала Энджи.

Я отвернулся от Энджи, положил локти на стол доктора Борн и под тиканье метронома посмотрел в ее бесцветные глаза.

— Как ваши записи могли оказаться в распоряжении одного из ваших пациентов, доктор?

Она промолчала. Сидела она неподвижно, только плечи чуть опустились, словно в ожидании внезапного порыва холодного ветра.

Я откинулся в кресле:

— Можете дать мне ответ?

Она склонила голову влево:

— Будьте любезны, повторите вопрос.

Этот труд взяла на себя Энджи, а я сопроводил ее речь сурдопереводом.

— Я не совсем понимаю, на что вы намекаете.

Доктор Борн стряхнула в хрусталь еще немного пепла.

Энджи спросила:

— Во время сеансов с пациентами вы обычно ведете записи?

— Да. Это обычная практика, принятая большинством…

— Входит ли в вашу обычную практику, доктор, привычка отправлять эти записи пациентам по почте?

— Разумеется, нет.

— Тогда каким образом ваши записи о сеансах с Карен Николс, датированные шестым апреля тысяча девятьсот девяносто четвертого года, оказались в распоряжении мисс Николс?

— Понятия не имею, — сказала доктор Борн голосом, в котором угадывалось с трудом сохраняемое терпение матери, беседующей с ребенком. — Не исключено, что она взяла их во время одного из сеансов.

— Вы держите их под замком? — спросил я.

— Да.

— Тогда как же Карен могла бы их взять?

Ее точеные черты как будто чуть обмякли, а челюсть самую малость отвисла.

— Никак, — наконец сказала она.

— Из чего можно сделать вывод, — вступила Энджи, — что вы или кто-то из ваших сотрудников передал конфиденциальную и потенциально компрометирующую информацию явно неуравновешенному пациенту.

Доктор Борн захлопнула рот. Челюсть ее сжалась.

— Маловероятно, мисс Дженнеро, — сказала она. — Припоминаю, что некоторое время тому назад кто-то незаконно проник в мой кабинет и…

— Простите? — Энджи наклонилась вперед. — Вы припоминаете, что к вам в кабинет кто-то вломился?

— Да.

— Значит, это отражено в полицейском рапорте.

— Где?

— В полицейском рапорте, — сказал я.

— Нет. Ничего ценного украдено не было.

— Только конфиденциальная информация, — сказал я.

— Нет. Я не говорила…

Энджи сказала:

— Потому что остальным вашим пациентам было бы небезынтересно узнать, что…

— Мисс Дженнеро, я не думаю…

— …не подлежащие разглашению документы, в которых содержатся сведения личного характера, оказались в руках неизвестных третьих лиц. — Энджи посмотрела на меня: — Я права?

— Мы могли бы им сообщить, — сказал я. — Чисто по доброте душевной.

Сигарета доктора Борн превратилась в изогнутый палец белого пепла, нависающий над хрустальной пепельницей. Под моим взглядом этот палец осыпался.

— Слишком много беготни, — сказала Энджи.

— Да нет, — сказал я. — Будем сидеть себе снаружи в машине, а как увидим, что к зданию подходит какой-нибудь тип, на вид богатый и малость не в себе, так делаем вывод, что это пациент доктора Борн, и…

— Вы не посмеете.

— …подходим и рассказываем о том, как тут хранят ценную информацию.

— Притом совершенно безвозмездно, — добавила Энджи. — Люди имеют право знать правду. Вот какие мы белые и пушистые.

Я кивнул:

— И на это Рождество в наших чулках будет уж точно не уголь.

Диана Борн закурила вторую сигарету. Она смотрела на нас сквозь дым пустым и подчеркнуто равнодушным взглядом.

— Чего вы хотите? — спросила она.

Мне показалось, что голос у нее чуть дрогнул. Почти неуловимо.

— Для начала мы хотим знать, каким путем эти записи покинули ваш кабинет.

— У меня нет ни малейшей идеи.

Энджи тоже закурила.

— А вы попробуйте ее найти.

Диана Борн расплела ноги и боком задвинула их под стул типично женским движением, на которое мужчины в принципе не способны, как бы ни старались. Сигарету она держала у виска и рассматривала «Лоса» Блейка, висевшего на восточной стене, — картину, производящую такое же умиротворяющее воздействие, как дымящиеся обломки потерпевшего крушение самолета.