— Нет, не рассказывал. Может, хоть сейчас расскажешь? — Том заулыбался. — Давай, папа, выкладывай. Что там с пчелками и цветочками?

Я расхохотался. А следом за мной и Том.

В машине потеплело.

— Эдмунд? — Я постучался к нему в комнату. Последние дни, дожидаясь, когда пришлют новый улей, я проводил возле пчел, заглядывая в их нынешний дом, — сперва мне было не по себе, но постепенно страх сменился уверенностью. Я отыскал в улье матку — она была крупнее рабочих пчел и трутней — и белой краской нарисовал ей на спинке крошечную точку. Обнаружив ячейки-маточники, я сразу же уничтожил их: мне не хотелось допустить смены матки, и я боялся, что старая плодная матка, освобождая место для молодой, заберет с собой часть семьи. Помимо этого, я больше почти ничего не увидел. Я открывал улей с величайшей осторожностью, и тем не менее это каждый раз вызывало у пчел тревогу. Мне не терпелось разгадать загадку, каким образом матка откладывает два типа яиц — пчелиные и трутневые, однако я попросту не мог ничего увидеть и питал надежду, что как только появится новый улей, разгадка будет у меня в кармане.

Одно было очевидно: пчелиная семья мне досталась удивительно трудолюбивая. Улей становился все тяжелее, пчелы постоянно приносили нектар и пыльцу, и внутри уже поблескивал темно-золотистый мед, такой сладкий и манящий.

Мое одиночество часто скрашивала Шарлотта. Она с любопытством наблюдала за пчелами, брала улей в руки, стараясь определить его вес и угадать, сколько в нем меда. Она привычным жестом поднимала улей, проверяла, не появились ли там маточники, находила матку и вытаскивала ее наружу — да, ей хватало смелости трогать пчел голыми руками — и смотрела, как пчелы встревоженно ищут свою царицу. Тем летом Шарлотта вытянулась, ее угловатое тело округлилось, бледные щеки порозовели, а платья стали почти непристойно коротки и едва доставали до середины икры. «Новое платье, — думал я иногда, — она его заслужила. Но это позже, сейчас есть дела поважнее».

Иные дни я проводил в магазине. Там Шарлотта мне тоже помогала: прибиралась, мыла полы, приводила в порядок склад, записывала в книгу прибыль — да так, что перо скрипело, вычитала, складывала и подсчитывала доходы.

А вот Эдмунд не выказывал ни малейшего интереса. Подготовка к осенним экзаменам шла совсем не так, как следовало бы, — это видел даже я, хотя и не вникал в дела семьи. Его книги, которые я обнаружил в самом дальнем углу гостиной, медленно покрывались пылью, совсем как мои недавно. Изможденный, словно его мучила какая-то хворь, он чаще всего запирался у себя в комнате; его неугомонность сменилась апатией, не свойственной юным медлительностью.

Несмотря ни на что, я надеялся, что как-нибудь он тоже придет ко мне, я покажу ему соломенный улей, а затем расскажу про свое, намного более совершенное изобретение. Продемонстрирую, к чему привели наша с ним беседа и книга, которую он принес, и, возможно, мне удастся пробудить в нем такую же страсть.

— Эдмунд? — Я постучал в дверь его комнаты. Он не ответил. — Эдмунд? — Молчание.

Я подождал еще немного, а потом осторожно повернул ручку. Заперто. Конечно же. Наклонившись к замочной скважине, я заглянул внутрь и понял, что изнутри в ней торчит ключ. Значит, Эдмунд здесь, заперся в комнате… Я дернул за ручку:

— Эдмунд!

Внутри послышались наконец шаги, а потом дверь чуть приоткрылась. Эдмунд глядел на меня, подслеповато щурясь, челка отросла еще сильнее, над губой темнели жидкие усики, а кроме мятой рубашки на Эдмунде ничего не было, так что моему взору открылись его неожиданно волосатые ноги.

— Отец?

— Прости, что разбудил.

Он пожал плечами и подавил зевок.

— Надеюсь, ты составишь мне компанию, — сказал я, — хочу показать тебе кое-что. (Глядя на меня опухшими от сна глазами, Эдмунд потер одной ногой другую, словно стараясь согреться, но ничего не ответил.) Хочу показать тебе соломенный улей! — продолжал я, стараясь ничем не выдать свою радость.

— Соломенный улей? — все так же сонно переспросил он.

— Да. Тот, что ты видел в саду.

— А, этот. — Он покачнулся и сглотнул слюну.

— Чтобы ты понял, чем он отличается от моего нового улья. Который скоро привезут.

— Угу… — промычал он, не раскрывая рта, и вновь сглотнул, словно пытаясь унять тошноту.

— Увидишь, как тщательно я все продумал, когда конструировал мою модель.

— Угу. — В его сонных глазах я не заметил ни тени интереса.

— Тогда, возможно, тебе стоило бы одеться?

— А мы могли бы посмотреть на все это как-нибудь в другой раз?

— Мне кажется, сейчас самое время. — Я заметил вдруг, что стою, склонив голову, словно умоляя. Однако Эдмунд, вероятнее всего, не обратил на это внимания.

— Я так устал, — сказал он. — Может, позже.

Я выпрямился и, стараясь говорить властно, произнес:

— Я твой отец и требую, чтобы ты мне повиновался! Он наконец посмотрел на меня. Его глаза покраснели, но взгляд оставался на удивление ясным. Эдмунд тряхнул волосами.

— А то — что?

«А то — что?» Утратив дар речи, я быстро заморгал.

— А то угостишь меня ремнем? — не унимался он. — Да, отец? Вытащишь ремень и пройдешься им мне по спине? Излупцуешь меня до крови, пока я не соглашусь?

Все повернулось совсем не так, как я надеялся, совершенно не так. Он смотрел на меня, а я на него. И оба мы молчали.

Внезапно появившаяся в коридоре Тильда бросилась к нам, заметая юбками пыль на полу.

— Уильям!

— Уже почти два часа, — сказал я.

— Ему нужно поспать, — проговорила она уже тише, — ему нездоровится. Эдмунд, ложись в постель.

Подойдя ко мне, она взяла меня за локоть.

— Ты же только и делаешь, что спишь, — бросил я Эдмунду, но в голосе моем зазвенело отчаяние.

Вместо ответа он лишь пожал плечами. Тильда попыталась оттеснить меня в сторону и ласково проворковала:

— Ложись, мальчик мой. Тебе надо отдохнуть.

— От чего отдохнуть? — поинтересовался я.

— Уж не тебе судить, — заявил вдруг Эдмунд.

— Что-о?!

— Ты несколько месяцев не вставал с кровати.

— Эдмунд! — одернула его Тильда. — Это мы обсуждать не станем!

— Отчего же?

Я чувствовал, как отчаяние парализует меня, мешает дышать.

— Прости, Эдмунд. Я постараюсь все исправить. Я уже пытаюсь. Именно потому мне так хотелось показать тебе…

Но Тильда оттолкнула меня в сторону.

— Бедняжка Эдмунд, — сладким голосом протянула она. — Ему и так нелегко пришлось. Ему надо отдохнуть и выспаться.