Нельзя забывать и еще о некоторых обстоятельствах. Реформа, подготовка которой началась еще при Хрущёве, совершенно явно ориентировалась на существовавшую при нем систему совнархозов. Удаление этого важного элемента реформы решительно меняло всю ее концепцию, требовало дальнейшего научного анализа, который в пылу политической борьбы проделан не был. Само по себе совмещение по времени административной перестройки (возвращения от совнархозов к министерствам) с хозяйственными преобразованиями вносило в советскую экономическую систему элемент хаоса и неопределенности, в чем-то не менее разрушительный, нежели метания хрущевской поры.

Сами министерства оказались отстранены от планирования реформ, чувствовали свою отчужденность, не несли ответственности за реализацию планов преобразований. Это вызывало у них протест, стремление подтвердить свою значимость, пусть даже и выхолостив реформу. Видимо, поэтапное и более продуманное реформирование могло дать более позитивные результаты.

Даже столичные предприятия, находившиеся под боком у вновь создаваемых ведомств, ощутили на себе последствия непродуманности и противоречивости происходящих в системе управления изменений. Об этом приходилось постоянно слушать на различных совещаниях. Так, на одном из проводившихся в Москве заседаний горкома представителям предприятий был задан вопрос: «Чувствуются ли изменения в производстве против того, что было при совнархозах?» Ответы звучали неутешительно: «Да, чувствуются – в худшую сторону. Сейчас не всегда оперативно решаются вопросы». О том же свидетельствует записка московского горкома партии, направленная в марте 1966 года в ЦК КПСС: «В последнее время в связи с переходом к отраслевому принципу управления промышленностью, – отмечалось в ней, – возвращением от СНХ к министерствам наблюдаются отдельные случаи снижения внимания хозяйственных организаций к развитию межотраслевых производств… В частности, созданное в свое время в г. Москве Управление межотраслевых предприятий ликвидировано, а хорошо налаженная система централизованного производства и снабжения промышленности города. нарушается»39.

Кроме того, в экономической системе СССР возникало еще одно пагубное противоречие. «Косыгинская реформа» сопровождалась появлением на свет принципиально нового для советской экономики типа предприятия, имеющего, по определению историков, обособленный от государства собственный «корпоративный экономический интерес» в силу того, что труд его работников в новых условиях хозяйствования непосредственно с обществом в целом связан уже не был. Все четче в массовом сознании начинают противопоставляться два понятия: «мы» (коллектив данного предприятия) и «они» (правительство, министерство, плановые организации, другие предприятия). Поскольку порой речь шла о трудовых коллективах, которые насчитывали по несколько десятков тысяч человек, этот поворот означал начало серьезных подвижек в социальной структуре советского общества: в нем начинает складываться «армия могильщиков централизованного директивного планирования». Особенно наглядно отмеченные тенденции проявились в отраслях, связанных с добычей и экспортом сырья. За социальными разворачивались опасные политические процессы, заключавшиеся в разрушении фундамента партии, которым традиционно «служили заводские парторганизации».

Словом, даже если признать целесообразность проведения именно тех реформ, которые стартовали в 1965 году, они были заведомо обречены на неудачу. И все же, сколь ни важны перечисленные причины этого, корень проблемы крылся в ином… Переориентация экономики с производства конечного продукта на получение прибыли не могла дать долгосрочного положительного эффекта не только на внешнем, но и на внутреннем рынке. Прибыль можно было получить двумя путями. Во-первых, снижая производственные затраты. Во-вторых, поднимая цены. Первый путь в условиях рутинной организации труда и при наличии устаревшей техники для большинства предприятий был просто нереален. Для ускорения научно-технического перевооружения требовались большие капиталовложения, которые стали бы приносить прибыль только через несколько лет, что делало их невыгодными. В результате руководителям большинства предприятий оставалось одно – вздувать цены. А возможности получить дармовую прибыль имелись. Обратимся к анализу ситуации, который приведен в работе А.В. Шубина. Он справедливо отмечает, что советская экономика в 1930—1950-е годы создавалась как единое сверхпредприятие, в котором отдельные заводы, фабрики, шахты и т. д. являлись лишь отдельными цехами. Внутри одного и того же предприятия (даже сверхкрупного!) конкуренции быть не может, к тому же многие новые советские предприятия являлись уникальными, что при переходе к товарно-денежным расчетам превращало их в монополистов40. А ведь в рыночной экономике именно конкуренция хоть как-то тормозит рост цен!

Как отмечают некоторые современные авторы, стремление повысить цены не слезая с печи возникало в головах не только некоторых ушлых директоров, но и министерских работников. Получалась своеобразная взаимовыгодная смычка, носившая вполне законный, но, по своей сути, абсолютно преступный характер. Ее результатом становилось автоматическое внедрение в народно-хозяйственный организм механизмов инфляции. Только в машиностроении за годы восьмой пятилетки цены выросли на 30 %! Очевидная опасность сложившегося положения заключалась в том, что экономика становилась малочувствительной к требованиям продолжавшейся во всем мире НТР. Стадиальное отставание СССР в наукоемких технологиях, наметившееся в прошлые годы, по многим показателям проявило тенденцию к усилению.

Тем самым, вопреки заведомо политизированной оценке, согласно которой причиной краха реформаторских замыслов в те годы становится отказ от развития товарно-денежных отношений, в действительности коренной порок осуществлявшихся в экономике начинаний сводился к тому, что рыночные методы (такие, к примеру, как материальное стимулирование или самостоятельность предприятий) и плановое регулирование не удалось объединить в единую органичную систему. В результате, по мере реформирования экономики, эти два разнонаправленные начала не дополняли друг друга, а все больше расходились, противостояли и подрывали друг друга. Более того, отдельные авторы полагают, что попытки улучшить советскую экономику через насаждение в ней элементов рынка экономики были заведомо ущербны и не могли привести ни к чему хорошему. Во-первых, поскольку они отбрасывали страну в прошлое, во-вторых, потому, что экономическая система – это живой организм, ее невозможно складывать, как детский конструктор, из разномастных частей. Попытки перехитрить законы природы хорошо показаны в литературе в образе Франкенштейна. Вот такого вот монстра и представляет собой, по мнению этих авторов, планово-рыночная экономика, поскольку экономические законы так же невозможно ни отменить, ни обойти.

Приверженцы подобной точки зрения, как представляется, несколько переоценивают формационную зрелось советской экономики и ее близость к безрыночному уровню развития, но в целом они рассуждают гораздо более здраво, чем нынешние либеральные плакальщики реформы 1965 года, которым так и хочется возразить: «Не жалейте о том, что ее “свернули” – она свернулась сама, как прокисшее молоко!» Просто в обществе тогда еще имелись защитные механизмы достаточной силы, и они частично сработали. Если бы реформа шла по нарастающей, наша страна и мы сами оказались бы в той же самой субстанции, что и при Горбачеве с Ельциным, но на полтора десятилетия раньше. Экономист В.М. Якушев в этой связи совершенно справедливо замечает, что основной тенденцией развития экономики (на современном этапе) является движение по линии изживания товарно-денежной системы и становления органической системы распределения и обмена. Следовательно, реформа 1965 года поворачивала нашу страну вспять. Механизмы самозащиты и самоорганизации общества в тот момент сумели предотвратить лишь непосредственную угрозу, но полностью излечить разрушительные импульсы, привнесенные в экономику реформой, им так и не удалось. Прогнозы советологов не так быстро, как им, вероятно, хотелось бы, но постепенно начинали сбываться.