Египет. Синай. Шарм-Эль-Шейх. Май 2004 года.

– Это все тебе! – я провел рукой по ночному небу, усеянному яркими звездами.

За спиной фыркнул верблюд. Бедуины расстилали на песке холщовую подстилку.

– А у нас звезды толще, – смешливым голоском сказала Светлана, задрав голову вверх.

– У нас все толще! – пошутил я. – У нас чернозем, а у них пустыня!

Странная, неподвижная прохлада египетской ночи заставила меня пожалеть об оставленном в Киеве свитере.

Чиркнула спичка, и в темноте вспыхнул костер. Я оглянулся. Возле пламени матово блестел бронзовым боком большой чайник, покачиваясь на цепочке. Тренога, с верхушки которой он свисал, была почти не видна. К чайнику наклонился один из бедуинов, и в тишине звонко полилась вода.

Я обнял Светлану. Мы оба уставились на яркие египетские звезды.

– Я хочу тебя целовать! – прошептал я.

– Сережа, нас же предупредили! В мусульманских странах в публичных местах не целуются! – в ее глазах сверкнули смешинки, словно перебрались туда из ее шепота.

– Пустыня – не публичное место! – шептал я, приближая свои губы к ее губам.

Она оглянулась на бедуинов. Все четверо уже молча и неподвижно сидели вокруг костра. На нас никто из них не смотрел.

Мы целовались несколько минут. И вдруг негромко зазвучала странная тягучая песня. От неожиданности у меня по спине пробежали мурашки.

– Я тебя люблю! – прошептал я.

– Я тебя тоже!

Потом мы сидели возле костра. Пламя облизывало бронзовый чайник. Бедуины продолжали петь. Сказочная атмосфера египетской ночи навевала романтическое настроение. Казалось, что пустыня очистила нас со Светланой от реальности, из которой мы прилетели. Словно мы были двумя заблудившимися во времени влюбленными. Мы стали моложе. У нас не было ни прошлого, ни будущего. Мы были созданы друг для друга на одну ночь, и даже самой этой ночью мы не могли воспользоваться, потому что за нашим счастьем следили бедуины и о нашем счастье они пели грустную арабскую песню, непонятные слова которой я уже стал различать.

Я сжимал в ладони ее ладонь. Я слушал ладонью ее тепло. Отвечал на нежные пожатия.

Под бесконечные песни бедуинов мы и задремали.

– Сэр! Сэр! – разбудил меня один из бедуинов.

Я открыл глаза. Солнце уже поднималось над серо-желтой пустыней. Ни треноги, ни чайника, ни пламени. Бедуины стояли возле верблюдов, готовые тронуться в путь.

Когда мы со Светланой поднялись, один из них скатал холщовую подстилку и отошел. В тишине слышался далекий гул автомобильного мотора.

К нам приближался черный гостиничный джип, на котором нас привезли сюда прошлым вечером.

Водитель по имени Маджид сунул каждому бедуину по купюре, и они, даже не глянув в нашу сторону, неспешно тронулись в путь.

Киев. Октябрь 2015 года.

Генерал Филин сегодня удивительно бодр. Говорить с ним после визита посла России Поярковского одно удовольствие.

– Значит так, по реформе! – докладывает он. – Мы с Мыколой два часа составляли программу. Реформу начнем в виде эксперимента, на все тюрьмы выделенных бюджетных средств не хватит. Конечно, Мыколе главное – украинизация тюрем, а мне…

– А тебе, может, для начала разговора коньячка? – спрашиваю я генерала, заглядывая в его глаза вполне искренне и дружелюбно. Уважение к милицейской и военной форме у меня с детства в крови, а тут еще и человек приятный.

Он медлит с ответом, но мне ответ уже понятен. Я зову помощника. Тот ставит на стол хрустальные бокалы, наливает «Хэннесси».

– Давай, – я поднимаю свой бокал, – за тюремную реформу!

Один глоток хорошего коньяка, и разговор течет, как речка Черемош. Быстро, гладко, конкретно. Идеи Мыколы мне известны: курсы украинского языка в каждой тюрьме. Обязаловка. Для тех, кто отказывается учить державну мову, наказание. Это не очень гуманно, и, в конце концов, окончательный вариант украинизации тюрем, не без моей помощи, выглядит гуманнее и действеннее. Курсы языка – добровольные. Но успешно сдавшие экзамены получают возможность выйти на волю досрочно. Кроме того, при желании могут попросить рекомендацию в педучилище. Не все, конечно, а так называемые «временно оступившиеся», сидящие по легким статьям.

Генерала Филина, однако, больше заботит материальное снабжение тюрем, наполнение библиотек и преподавание заключенным основ бизнеса и менеджмента.

– У меня сотни писем от зэков, – говорит он. – Они не хотят сидеть просто так! Просят организовать обучение. Хотят овладеть новыми профессиями. Это все-таки наши граждане.

– И избиратели, – добавляю я кивая. – Так займись этим вплотную, чтобы программа обучения легла на бумагу и стала документом. Вот так, как Мыкола сделал. Тогда и дадим ход, а может, и средств добавим на это дело.

Генерал улыбается. Он сидит в кресле слева от знаменитого дивана. Сидит стройненько, словно шпагу проглотил.

– Послушай, – говорю я ему после паузы. – Мне сон недавно снился. Точнее, снилась тюремная камера!

И я описываю эту странную камеру с холодильничком, телевизором «Самсунг», старым компьютером, гвоздиком с ключами и двумя замками на внутренней стороне железной двери.

Филин слушает внимательно. Лицо сосредоточено. Брови нахмурены.

– Это же… – выдыхает он и запинается, снова хмурит брови.

– Что? – спрашиваю я.

– Это камера, в которой Казимир сидел! Точно! – медленно, сам не веря своим словам, произносит генерал. – Холодильник «Саратов», телевизор «Самсунг».

– А что, Казимир сидел? – удивился я этой новости.

– Да, недолго. Пару недель. Когда у него изъяли автомат Калашникова и наркотики. Сначала проходил как обвиняемый, потом как свидетель, а потом, сами понимаете, генеральный прокурор приказал выпустить, чтобы не нарушать баланс силы в теневой экономике. Ну, никто не хотел нового передела собственности.

– Да, и тогда он ее сам переделил и забрал себе все электричество!

Генерал тяжело вздыхает.

– Да, но почему мне снилась именно его камера? – вслух удивляюсь я. – Я ведь вообще ни разу в тюрьме не был!

Генерал пожимает плечами. На лице мелькает испуг. Он поглядывает на часы и тут же поднимает виноватый взгляд на меня.

– Ладно, готовь бумаги по обучению заключенных основам бизнеса, – говорю я и поднимаюсь из-за стола.

Киев. Март 1985 года.

Вот уже третий день как мой братец Дима живет в Пуще-Водице, в интернате для психбольных, на Первой линии. Напротив – пионерский лагерь «Рассвет». Сейчас там тишина и покой, облезлые спальные корпуса, одинокий сторож, сидящий на проходной и постоянно окликающий свою бестолковую собаку дворовой породы.