Публика захлопала в ладоши. Мой дядя сыграл на «Ямахе» первые такты польского национального гимна, потом в зале снова стало шумно, люди смеялись, произносили тосты и пили водку.

Дядя попросил официанта принести и ему полный стаканчик и сказал:

— Товарищи! Я буду краток: гитара — Теофил Бакер! Ударные и бас — «Ямаха»! Меня зовут Джимми Коронко. Вот мой мессидж к вам! Будем здоровы!

Я подошёл к своему микрофону:

— Минуточку! Как насчёт Заппы? — провозгласил я. — Он тоже ещё с нами — мы посвящаем нашу игру ему!

Не последовало никакой реакции, но мы удачно отыграли и второй сет, и третий, и четвёртый, и ещё два танца на бис, а к утру мой дядя свалился с копыт — он был в стельку пьян. Мне пришлось брать в ресторанной кухне тележку и на ней вывозить дядю к «кадиллаку» — так сказать, на «скорой помощи».

Бэбифейс все события вечера проспал за своим столом, в том числе и то, что в перерыве между последними сетами я застукал Чака в гардеробе с полькой. Я пошёл туда всего лишь взять из кармана пальто новую пачку «Пэлл-Мэлл», и тут увидел их, вонзившихся друг в друга за вешалкой.

И Гржибовский после нашего выступления был вполне приветливым. Казалось, он благорасположен к нам как никогда. Заговорил о чрезвычайно удавшемся новогоднем вечере и о хорошем авансе для нас. Он сказал:

— Почему же вы мне сразу не сказали, что вы родом из Вармии и Мазур? Я сам из тех мест, я родился в Сувалках! Ваш кузен, пан Чёрный, заходил ко мне! Представительный мужчина! И умён! Он литовец или украинец? Ну, в любом случае он польский эмигрант!

На следующее утро Джимми заявил мне — после того как я рассказал ему о моём разговоре с нашим шефом:

— Теперь мне наконец понятно, кто такой этот Рихард! Он же старый прихвостень Пилсудского!

— Нет! — возразил я.

— Маршал Пилсудский в 1920 году собирался из Сувалок завоевать Японию! — сказал мой дядя. — Но в Вильне и Киеве ему пришёл конец. Полный разгром! А этот жуткий, как корыто, советский казарменный город Сувалки в польской части Мазур — его работа!

16

Наступивший 1992 год, кажется, обещал быть лучше, чем все предыдущие. Я захотел больше денег и женщину.

В феврале по доброму совету Джимми я поехал к мистеру Миллеру, Рыбаку. Я представился в офисе его строительной фирмы совершенно официально и даже подал письменное заявление о приёме на работу.

Рыбак порвал мои бумаги и сказал:

— Что-то мне знакома твоя рожа. Мы нигде раньше не встречались?

Я ответил:

— Сэр! Вы же ходите по воскресеньям в церковь?

— Не-е!

— Вот видите. Тогда нигде не встречались!

— Но я хожу иногда в бордель. Однажды я видел, как ты там скрылся в одной из комнат! Теперь я точно вспомнил: то был ты!

— Вполне возможно! — соврал я и был рад, что этот идиот не признал меня.

— Ну да, — продолжал Рыбак. — Вы, восточно - европейцы, все на одно лицо. Нос картошкой, голова тыквой, глаза тупые — и всё это на коротких польских ногах. Ты принят на работу! В качестве паркетчика, плиточника и кафельщика. Будешь получать двенадцать долларов в час, но учти: если какой-нибудь несчастный случай или проверка из службы занятости, ты меня не знаешь! Иначе получишь нагоняй! Всё ясно?

— Так точно, сэр! — сказал я и про себя подумал: теперь я наконец понимаю моего дядю, который так приторно любезен с Гржибовским в «Принцессе Манор» и так послушен. А чуть только из кабинета за дверь — так всё забыто и дядя Джимми парусит на своей яхте прежним курсом.

Я простился, а на следующий день был уже на стройке.

Рыбак включил меня в небольшую бригаду, которая настилала полы в домах на одну семью. В бригаде было два поляка, один русский и один казах, всем далеко за сорок, все женатые. Русский, Андрей, был над нами старший. Он говорил:

— Что я сказал, то не обсуждается. На то я и бригадир!

Он настаивал на том, чтобы между собой мы все говорили по-английски. Оба поляка, Павел и Адам, вообще не придерживались этого правила; они были словно прикованы друг к другу, всю работу выполняли вместе и плевать хотели на то, чего требовал от них Андрей. И казах, которого звали Ча-Ча, постоянно говорил по-русски. Я думал: раз так, то и я буду делать как считаю нужным, пошли вы все куда подальше! Я сказал:

— Я из Албании. Знать ничего не знаю, но для вас я просто Тео.

Через месяц я купил себе наколенники, в каких играют в волейбол, потому что мне приходилось по десять часов в день ползать на четвереньках. Временами у меня сильно болела спина, но зато, по крайней мере, всегда было тепло.

Иногда мы получали задания на работу даже в великолепных виллах, оборудованных кондиционерами.

Русский проговорился мне как-то, что в небоскрёбах работают последние придурки, с почасовой оплатой ещё ниже, чем наши двенадцать долларов. Я промолчал. У меня не было никакого желания объяснять ему, что и мы с моим дядей тоже были в числе таких придурков.

Но без Джимми работа у меня спорилась. Я вкалывал и по субботам, хотя после этого мне приходилось ещё играть в «Принцессе Манор». Наконец-то я чувствовал себя в ответе только за самого себя. С дядей я виделся раз в день, в основном за завтраком, потому что вечерами мы с Чаком уходили в «Бер дэнс», который стал нашей постоянной пивной. Этот бар находился всего в двух кварталах от нашего дома, пятнадцать минут пешком. Джинджер и Биг Эппл жили неподалёку и тоже время от времени заглядывали туда — разумеется, по делам. За стойкой, с напитком, я видел их редко.

Джимми писал мне по утрам длинные списки, чего нужно купить. Он говорил:

— Я прихожу домой после работы наломавшись, а тут ни выпить, ни пожрать. Не буду же я бегать с пластиковыми пакетами по всему Виннипегу, как индеец какой-нибудь. Вот уже две недели я на содержании у Бэбифейса. А у него самого в холодильнике один мусор. Я уже похудел килограммов на двадцать! Сам-то ты чем питаешься? Паркетом?

Я сказал:

— С тех пор как ты ведёшь здоровый образ жизни, ты стал больше походить на человека.

Как только он уезжал с Бэбифейсом на работу, я выбрасывал его бумажку со списком покупок. Пусть сам таскает себе шестибаночные упаковки!

Моё питание само собой отрегулировалось так, как лучше всего подходило моему организму: утром кофе, весь день ничего, кроме кофе, а вечером, перед тем как отправиться с Чаком опрокинуть пару пива, я заходил в закусочную.

Новая работа оказалась суровее, чем всё, через что мне пришлось пройти на рынке труда. Она вышибала у меня из мозгов последние живые клетки, но вечера с другом снова восстанавливали мой дух. Чак играл в бильярд, а я знакомился с женщинами, и если с какой-то из них намечался контакт, я брал её к себе домой. После ночи я оплачивал ей такси.