Она положила трубку и несколько секунд простояла неподвижно, припав лбом к холодному металлу таксофона. Раздраженный женский голос вернул ее к действительности:

— Извините, но некоторые здесь опаздывают на поезд. — И Сару вытолкали из кабинки. Она с трудом пробилась к выходу из вестибюля и прислонилась к стене. Слабость и тошнота волнами накатывали на нее, и после каждого такого прилива она чувствовала себя все более несчастной, негде было присесть, уединиться, побыть в покое. Можно было пойти в кафетерий, но что, если Айвор приедет раньше? Похоже, она теряла ориентацию как в пространстве, так и во времени. Он сказал: «Оставайся на месте», — и она не смела его ослушаться. Откинувшись назад, Сара закрыла глаза. Теперь ей придется ему повиноваться, полагаться на его силу, делать то, что он скажет. Никого другого у нее не было.

Он даже не выразил сожаления по поводу смерти ее отца, но он и не сожалел и не ожидал, что она станет сожалеть. Он всегда был несентиментален до грубости и называл это честностью. Интересно, что бы он сделал, если бы она сказала: «Он был моим отцом, и он мертв. Когда-то я его любила. Мне нужно его оплакать, ради самой себя. Мне нужно, чтобы кто-то меня утешил. Я растеряна, испугана. Мне нужно, чтобы ты меня обнял, сказал, что я не виновата»? Марширующие полчища текли мимо нее — фаланги людей с напряженными серыми лицами, с устремленными прямо перед собой взглядами. Они напоминали поток беженцев из города, подвергшегося нападению, или отступающую армию, пока еще подчиняющуюся дисциплине, но пребывающую на опасной грани паники. Снова закрыв глаза, Сара погрузилась в этот нескончаемый топот и вдруг оказалась на другой станции, в другой толпе. Ей было шесть лет, станция называлась Виктория. Что они там делали, она и отец? Может быть, встречали бабушку, возвращавшуюся сначала по суше, потом по морю из своего дома, стоявшего на высоком берегу Сены в Лес-Андели? На какой-то миг толпа разлучила их с отцом. Он остановился поздороваться со знакомым, а она, тут же выдернув руку, побежала посмотреть на красочный плакат с видом приморского города. Оглянувшись, она запаниковала: отца нигде не было. Она осталась одна, нескончаемый лес страшных топающих ног, из которого, казалось, не было выхода, напугал ее. Это длилось всего несколько секунд, но пережитый ею ужас оказался так силен, что даже сейчас, восемнадцать лет спустя, вспоминая об этом, она чувствовала себя такой же потерянной и ее охватывало такое же беспросветное отчаяние. Но вот уже он широким шагом идет ей навстречу, полы длинного твидового пальто развеваются на ходу, он улыбается — ее отец, ее защита, ее божество. Без слез, но все еще дрожа от ужаса и одновременно от облегчения, она подбежала к нему, кинулась в его распахнутые объятия, услышала голос: «Все хорошо, моя милая, все хорошо, все хорошо», — и ощутила, как дрожь проходит и тело успокаивается в его сильных руках.

Сара открыла глаза, сморгнула жгучие слезы и увидела, как на фоне отхлынувшей и потускневшей серо-черной массы марширующей армии разрозненные вспышки ярких цветов сложились в мимолетный узор калейдоскопа. Ей казалось, что эти топающие ноги шагают по ней, проходят сквозь нее, что она стала невидимкой, хрупкой пустой раковиной. Но вдруг толпа расступилась, и появился он: все в том же твидовом пальто он шел к ней и улыбался. Она с трудом сдержалась, чтобы не крикнуть: «Папочка, папочка!» — и не броситься ему на шею. Но галлюцинация быстро рассеялась. Это был не ее отец, а спешащий куда-то прохожий с кейсом в руке; мужчина с рассеянным интересом скользнул глазами по ее исполненному мольбы и надежды лицу, по простертым к нему рукам, потом взгляд его словно бы прошел сквозь нее, и вот уже след мужчины простыл. Сара в испуге и смущении отпрянула назад, еще сильнее вжалась в стену и приготовилась к долгому терпеливому ожиданию Айвора.

Было почти десять часов вечера, и они уже собирались на ночь запереть документы в сейф, когда позвонила леди Урсула. Вернулся Гордон Холлиуэлл, и она была бы признательна, если бы полиция смогла встретиться с ним прямо сейчас. Он и сам хочет поскорее поговорить с полицейскими. Завтра у них обоих очень загруженный день, так что трудно сказать, смогут ли они найти время для встречи. Дэлглиш знал, что Массингем, будь он на его месте, твердо ответил бы, что они приедут завтра утром, хотя бы для того, чтобы продемонстрировать, что полиция строит свою работу, сообразуясь с собственными потребностями, а не с нуждами леди Урсулы. Дэлглиш же, который с нетерпением ожидал момента встречи с Гордоном Холлиуэллом и никогда не испытывал потребности утвердить свой авторитет или потешить чувство собственного достоинства, сказал, что они постараются приехать как можно скорее.

Дверь открыла мисс Мэтлок. Она секунды две смотрела на них утомленным неприветливым взглядом, прежде чем отступить в сторону и пропустить в дом. Дэлглиш заметил, что кожа у нее посерела от усталости, а плечи расправлены несколько даже неестественно-горделиво. Ее длинный халат из цветастого нейлона туго обтягивал грудь и был подпоясан завязанным на два узла поясом — будто она боялась, как бы они не сорвали его.

— Я не одета для посетителей, — сказала она, сопроводив слова неловким движением, указывающим на халат. — Мы собирались лечь пораньше. Я не ожидала, что вы еще раз сегодня придете.

— Приношу свои извинения, что снова побеспокоили вас. Если вы хотите ложиться, быть может, мистер Холлиуэлл выпустит нас?

— Это не его работа. Он всего лишь шофер. Запирать дом — моя обязанность. Леди Урсула, правда, попросила его завтра отвечать на телефонные звонки, но это неуместно, неправильно. После шестичасовых «Новостей» мы не знаем ни минуты покоя. Если так будет продолжаться дальше, это убьет леди Урсулу.

Пока мисс Мэтлок вела их по коридору мимо восьмигранного кабинета, шаги по мраморному полу гулко раздавались в тишине. Второй раз за этот день они прошли через обитую дверь в заднюю часть дома и наконец, спустившись на три лестничных марша, очутились перед дверью черного хода. Дом стоял затихший в торжественном ожидании, напоминая опустевший театр. Как это часто случалось с ним в домах жертв преступлений, Дэлглиш ощутил в словно бы разреженном воздухе некое безмолвное присутствие. Мисс Мэтлок отодвинула задвижки, и они оказались на заднем дворе. Три статуи в стенных нишах были слабо освещены и как будто парили, тускло мерцая, в неподвижном воздухе. Ночь была на удивление тихой для осеннего времени, из какого-то ближнего сада веяло ароматом кипарисов, Дэлглишу на миг даже почудилось, будто он перенесся в Италию. И еще ему показалось неуместным то, что статуи освещены, — от этого красота дома обретала праздничный вид, между тем как Бероун, окоченевший, словно замороженная мясная туша, лежал в морге в своем пластиковом саване. Прежде чем последовать за мисс Мэтлок через вторую дверь, ведущую к старым конюшням, он инстинктивно протянул руку к выключателю.

Задняя часть стены была лишена каких бы то ни было украшений; останки великолепия восемнадцатого века не предназначались для глаз лакеев и кучеров, которые некогда наверняка жили при конюшнях. Мощеный двор вел к двум большим гаражам. Двойная дверь левого была открыта, и в свете длинных флуоресцентных ламп они увидели, что вход в квартиру находился на верхней площадке кованой железной лестницы, пристроенной сбоку к внутренней гаражной стене. Мисс Мэтлок показала на эту верхнюю дверь и сказала: