От всего этого Таню то ли отчаяние охватывало, то ли злость. Главное, почему такое, чем объяснить? Пока Алик заходил к ней в гости на Петушках или она к нему в детдом приходила, все как будто было нормально, относился к ней с интересом даже. А когда, вернувшись из Парижа, забрала его и они переехали на Сокол… Вот это всё. Необъяснимо!

«Ты в этом просто увязла. Перестань об этом думать, – приказала она себе. – Кому будет лучше, если ты погрузишься в это с головой? Ты просто не вынырнешь и его за собой утащишь».

Ладно, сейчас все равно времени нет что-то с ним затевать. Работает с утра, домой успела заехать, только чтобы предложить ему обед, через час должна быть у Валентины, и опоздать нельзя, потому что у той вечером концерт, к нему и нужна прическа.

Словно для того, чтобы настроение не могло улучшиться даже незаметным образом, просто само собою, дождь, не по-майски холодный, шел уже неделю без малейшего просвета. Он сбил цветы черемухи, распустившиеся к майским холодам, и лил, и лил, и лил, и конца ему не было.

Сад, который Евгения Вениаминовна растила так любовно и умело, за пятнадцать лет, что Таня его не видела, изменился до неузнаваемости. Когда в конце марта он вытаял из-под снега, запустение стало очевидным. Смотреть на это было невыносимо, и, наскоро расчистив сад в апреле, Таня собиралась полностью привести его в порядок в мае: обновить дорожки, посадить цветы, обустроить то, что Венина мама называла на немецкий манер кройтерэке, травяным уголком.

Большое тележное колесо, между спицами которого Евгения Вениаминовна сажала пряные травы, совсем ушло в землю, Таня с трудом его отыскала. Она вспомнила, как нравилось ей выходить по утрам в сад и срывать тимьян, кервель, эстрагон или базилик, а потом угадывать их вкус в замысловатых блюдах, которые готовила Венина мама, – и решила, что Алику это понравится тоже, а потому они обустроят кройтерэке вместе.

Обустроили… Ладно. Все равно дождь льет. Можно думать, что ничего пока не сделать из-за дождя. А что будет, когда он все-таки прекратится, лучше не думать вовсе.

Валентина была певицей. В Большом театре карьеры не сделала, но унывать по этому поводу не стала – видимо, не такой великий у нее был талант, чтобы ей стоило приходить в отчаяние от недостатка славы, – а стала петь в небольшом ансамбле, и очень даже успешно. Во всяком случае, в пятьдесят лет отказывать себе в чем-либо ей не приходилось: машину меняла раз в три года, отдыхала на Майорке, одевалась в Милане и к Восьмому марта покупала себе в подарок духи в Париже. Сын у нее был взрослый и жил в Испании, замуж она не выходила никогда, и, глядя на эту цветущую женщину, можно было подумать только одно: и правильно делала. Таня именно так и думала.

Валентина впервые пришла к ней пятнадцать лет назад, когда Таня еще студенткой работала в салоне «Баттерфляй» на Патриарших. Первая же прическа – в стиле бидермайер, – которую Таня сделала ей к новогоднему концерту, Валентине понравилась, и она стала ходить к ней постоянно, сначала в «Баттерфляй», потом в маленький салон, который Таня открыла на Мясницкой. К тому времени, когда арендную плату в центре, а потом и по всей Москве сделали такой, что держать салон было уже не только невыгодно, но и просто глупо, Таня стала ездить на дом, и Валентина осталась в числе ее постоянных клиентов.

– Ты сегодня грустная какая-то, Танюш, – сказала она, глядя в трехстворчатое зеркало, перед которым Таня делала ей прическу. – А вот подожди, сейчас повеселю! Знаешь, где я была? На Бали.

– Надолго ездили?

Таня постаралась изобразить интерес к очередному Валентининому вояжу. Ей совсем не хотелось, чтобы та стала расспрашивать, отчего она невеселая.

– В том-то и дело! На один день. Вернее, на три часа.

– Как это? – удивилась Таня.

Ей в самом деле стало интересно.

– А вот так. Подрядили нас попеть на дне рождения у чьей-то подруги. Как раз на Бали. Гонорар обещали хороший, репертуар на наш вкус, попросили только, чтоб было душевно. Душевного у нас как грязи, почему нет? Вылет задержали, в полете сплошная турбулентность, в аэропорту, когда прилетели, никто не встречает, администратор машину сам нашел. Едем усталые, гадаем, не удастся ли перед концертом часок отдохнуть, приезжаем на виллу… А там полное безлюдье, гробовая тишина. Ни гостей, ни хозяев. Мы, естественно, нервничаем, озираемся. «Ау» кричим.

– Прямо «ау»?

Пока Валентина рассказывала, Таня сплела из ее волос жгуты и начала их укладывать. Выглядело это нарядно и современно, Валентина любила укладку со жгутами – говорила, это ее молодит, но не превращает в старую дуру, которая на шестом десятке пытается выглядеть девочкой.

– Буквально, – ответила она. – Кричим: «Хозяева, ау». Наконец является к бассейну хозяин. Заспанный, морда мятая, перегаром разит, трусы до колен. Или, может, шорты для плаванья, я не приглядывалась. «А вы, – спрашивает, – кто такие?» Вот это номер! Администратор начинает объяснять: «Вы нас пригласили выступить…» – «Зачем?» – И смотрит как баран на новые ворота. «У подруги вашей день рождения…» – «У какой… Тьфу ты! Да я ж ее выгнал, шалаву». – «И что нам теперь делать?» – администратор интересуется. «А ничего, – говорит, – летите обратно». Достает из кармана – все-таки это шорты были, не трусы – пачку долларов, сует администратору. «На билеты, – говорит. – И живее, живее давайте, на вечерний самолет как раз успеете».

– И что? – скалывая жгуты рубиновыми заколками, спросила Таня.

– И ничего. Успели на вечерний самолет. Гонорар тю-тю, но хоть за билеты вернул, мог вообще пинками выгнать. Вот так, Танюша. Я грешным делом думала, это прошло уже.

– Что – это?

Таня приколола последнюю рубиновую розу и полюбовалась своей работой.

– Скотство это, – ответила Валентина. – Я понимаю – в девяностые, глаза у них разбежались, не знали, куда деньги девать, негде было научиться. Но теперь-то! К артистам как к собакам… По второму кругу у них пошло, что ли?

– Не знаю, – сказала Таня. – Только эти уже не от богатства на стенку лезут, по-моему.

– А от чего?

– От безнаказанности. – Она пожала плечами. – Они же чиновники все, кто им что сделает. Макияж какой, Валя? Смоки-айс к рубинам не подойдет.

– Давай с эффектом лифтинга, – сказала та. – В прошлый раз ты из меня просто майскую розу сотворила. Давай опять то же самое.

Хорошо, что разговор ушел от Таниной печали, пусть даже и в такую вот безнадегу.

Когда пришлось закрыть салон на Мясницкой и Таня впервые поняла, что впереди у нее только унылое убожество – ни дела своего, ни будущего, ничего, – она полночи проплакала. Когда стояла у себя на балконе, глядя, как разлетаются в тушинском небе блестки крымского салюта, то думала, что завтра же продаст квартиру и уедет куда глаза глядят, лишь бы ноги унести, пока не поздно, ведь понятно же, чем все это кончится. А теперь… Ездит по домам, на кусок хлеба зарабатывает, знает, что никуда ее малый кусок не денется, а о будущем думать нечего, надо жить одним днем, да и вообще ни о чем, кроме своего куска, лучше не задумываться, сидеть в своей коробочке.