Луэлла тут же отрицательно покачала головой.

– О, нет, – ответила она, – сегодня мне не очень хорошо.

Сиделка как-то странно на нее посмотрела. Неожиданно почувствовав жалость к Чарльзу, Луэлла медленно наклонилась и поцеловала его в щеку. Затем, не говоря ни слова, она пошла в свою комнату, надела шляпу, пальто и с чемоданом в руках пошла к входной двери.

Она сразу же увидела тень в холле. Только бы миновать эту тень – и она свободна! Если бы только она могла обогнуть ее справа или слева или приказать ей убраться с дороги! Но тень упрямо не желала двигаться, и, издав слабый крик, Луэлла села на стул в холле.

– Я думала, что вы ушли, – взмолилась она – Я же просила вас уйти.

– Скоро уйду, – ответил доктор Мун, – но я не хочу, чтобы вы совершили древнюю, как мир, ошибку.

– Я не совершаю никакой ошибки – все ошибки я оставляю позади.

– Вы пытаетесь оставить позади саму себя, но это невозможно. Чем дальше вы от себя убегаете, тем ближе приближаетесь к самой себе.

– Но мне нужно бежать, – отчаянно возразила она. – Бежать из этого дома смерти и неудач!

– У вас еще не было неудач. Они только начинаются.

Она встала:

– Дайте пройти.

– Нет.

Она опять сдалась, как и всегда, когда разговаривала с ним. Закрыла лицо руками и расплакалась.

– Возвращайтесь в комнату и скажите сиделке, что идете на прогулку с мужем, – предложил он.

– Я не могу.

– Можете.

Луэлла вновь взглянула на него и поняла, что повинуется. Решив, что ее воля теперь окончательно сломлена, она бросила чемодан и пошла обратно через холл.

V

Природу странного влияния, которое оказывал на нее доктор Мун, Луэлла понять не могла. Но шли дни, и она обнаруживала, что делает многие вещи, которые раньше вызывали у нее отвращение. Она оставалась дома с Чарльзом; когда он совсем поправился, она иногда выходила с ним поужинать или в театр, но только если этого хотел он сам. Она стала ежедневно появляться на кухне и нехотя присматривать за хозяйством, поначалу из страха, что все опять пойдет прахом, а затем уже по привычке. И она чувствовала, что все это было каким-то образом связано с доктором Муном – что-то такое, что он все время рассказывал ей о жизни, или почти рассказывал, и в то же время скрывал, словно боялся, что она об этом узнает.

Когда жизнь вновь вошла в обычную колею, она обнаружила, что Чарльз стал меньше нервничать. Его привычка тереть лицо исчезла, и, хотя ей казалось, что в мире поубавилось веселья и счастья, теперь ей иногда удавалось испытать настоящее умиротворение, о котором она раньше даже не подозревала.

И вот однажды вечером доктор Мун неожиданно сказал, что уезжает.

– Хотите сказать, навсегда? – спросила она, запаниковав.

– Навсегда.

Лишь мгновение она не была уверена, что сожалеет об этом.

– Я больше вам не нужен, – тихо произнес он. – Вы вряд ли это поймете, но вы повзрослели.

Он подошел поближе и, сев на диван рядом с ней, взял ее за руку. Луэлла сидела молча, напряженно прислушиваясь.

– Мы всегда договариваемся с детьми, что они сидят в зале тихо и не мешают разыгрывать пьесу, – сказал он, – но если они так и остаются в зале после того, как выросли, кому-то приходится работать вдвойне – еще и за них, – чтобы они получили удовольствие от света и блеска нашего мира.

– Но я хочу света и блеска, – возразила она. – Это все, что может предложить жизнь. Нет ничего плохого в том, чтобы хотеть, чтобы все вокруг было живым и теплым.

– А все и будет живым и теплым.

– Как?

– Когда тепло будет исходить от вас.

Луэлла изумленно взглянула на него.

– Сейчас ваша очередь встать в центре и начать давать другим то, что так долго давали вам. Теперь вы должны давать защиту тем, кто моложе, хранить мир в душе мужа, а также давать и ничего не просить взамен у тех, кто старше. Вы должны стать опорой людям, которые работают для вас. Вам придется скорее прятать в себе проблемы, нежели ими делиться, придется запастись терпением выше среднего и совершать поступки самостоятельно, а не в паре с кем-то. Весь свет и блеск мира теперь в ваших руках.

Он неожиданно умолк.

– Встаньте, – сказал он, – подойдите к зеркалу и скажите мне, что вы там увидите.

Луэлла послушно встала и подошла к висевшему на стене сувениру – привезенному из Венеции в медовый месяц зеркалу.

– Здесь у меня появилась складка, – сказала она, подняв руку и указав на переносицу, – а еще здесь в тени сбоку – наверное, это морщинки.

– Вы огорчены?

Она быстро обернулась.

– Нет, – сказала она.

– Вы поняли, что Чака больше нет? Что вы его больше никогда не увидите?

– Да. – Она медленно провела руками перед глазами. – Но все это было так бесконечно давно…

– Бесконечно давно… – повторил он; затем: – Вы все еще боитесь меня?

– Уже не боюсь, – ответила она и честно добавила: – Раз уж вы уезжаете.

Он пошел к двери. Сегодня он выглядел особенно усталым – казалось, что он едва может двигаться.

– За ваш дом и семью теперь отвечаете вы, – раздался усталый шепот. – И если здесь будет свет и блеск, то это будет ваш свет и блеск; если здесь будет радость, то лишь потому, что так захотите вы. Удовольствия могут появляться в вашей жизни, но вы больше никогда не должны их специально искать. Теперь ваш черед поддерживать огонь в очаге.

– Останьтесь еще ненадолго? – предложила Луэлла.

– Время вышло. – Его голос стал таким тихим, что она едва различала слова. – Но запомните: что бы ни случилось, я всегда смогу вам помочь, если только здесь можно помочь. Я ничего не обещаю.

Он открыл дверь. Теперь она должна была узнать то, что хотела узнать больше всего на свете, пока еще не поздно.

– Что вы со мной сделали? – воскликнула она. – Почему я не печалюсь о Чаке – и вообще ни о чем не жалею? Скажите же мне, я ведь уже почти вижу, но не могу разглядеть… Пока вы не ушли, скажите мне, кто вы такой!

– Кто я такой?!

Его поношенный костюм замер в дверях. Его круглое, бледное лицо вдруг разделилось на два, на дюжину, на двадцать лиц – все разные, но в то же время похожие, печальные, счастливые, трагические, равнодушные, покорные, – пока шесть десятков докторов Мунов не выстроились в ряд, как цепочка отражений, как месяцы жизни, уходящие в прошлое.

– Кто я такой? – повторил он. – Я – пять лет!

Дверь закрылась.

* * *

В шесть вечера Чарльз Хэмпл пришел домой, и, как обычно, Луэлла встретила его в холле. Если не считать мертвенно-бледных волос, внешне за два года болезни он не изменился. Сама же Луэлла изменилась более заметно – ее фигура стала плотнее, а глаза окружили морщинки, которые так и остались с того самого вечера в 1921 году, когда умер Чак. Но в свои двадцать восемь она все еще была красива, и на ее лице читалась сердечность повидавшего жизнь человека, как будто несчастье едва его коснулось, а затем поспешило прочь.