Мои пальцы шарят вверху, в поисках ветки, сучка, чего-нибудь, на чем можно повиснуть. Деревянный брусок — основа моей скульптуры из костей индейки. Я хлопаю им по постеру Майи. Слышу хруст. ОНО не слышит. ОНО дышит, как дракон. ЕГО рука отпускает мое горло, нападая на мое тело. Я бью деревяшкой по постеру и по зеркалу под ним, бью снова.

Осколки стекла соскальзывают по стене в раковину. ОНО, озадаченное, отскакивает. Я дотягиваюсь и смыкаю пальцы на стеклянном треугольнике. Держу его у шеи Энди Эванса. Он застывает. Я прижимаю стекло достаточно сильно, чтобы выступила капелька крови. Он поднимает руки над головой. Моя рука дрожит.

Я хочу забить стеклами его горло, хочу слышать его крик. Я смотрю вверх и вижу щетину на его подбородке, белые пятнышки в углу рта. Его губы парализовало, он не может говорить. Это хорошо.

Я:

— Я сказала «нет».

Он кивает. Кто-то тарабанит в дверь. Я отпираю, и дверь распахивается. Там Николь с командой по лакроссу — потные, злые, с высоко поднятыми палками. Кто-то отделяется и бежит за помощью.

Мистер Фримен отказывается выставить оценки в срок. Это должно было произойти еще за четыре дня до окончания занятий, но он не видит в этом смысла. Так что я остаюсь после школы в самый-самый последний день для последней попытки правильно изобразить дерево. Мистер Фримен рисует на стене класса картину. Мое имя пока не тронуто, но все остальное он уже удалил с помощью малярного валика и быстросохнущей белой краски. Он смешивает краски на палитре, что-то мурлыча под нос. Он хочет нарисовать восход солнца.

Через окно врываются звуки летних каникул. Занятия почти завершены. Холл полон эха хлопающих дверец шкафчиков и воплей «Я буду скучать по тебе — есть мой номер?»

Я включаю радио.

Мое дерево определенно дышит; неглубокое дыхание вроде этого пробивалось сегодня утром из-под земли. Оно не слишком симметрично. Кора грубая. Я пытаюсь сделать так, будто инициалы были вырезаны уже давно. Одна из нижних ветвей больна. Если это дерево на самом деле существует где-то, оно должно поскорее сбросить эту ветку, чтобы она не погубила его.

Корни буграми проступают из земли, а крона тянется к солнцу, высокая и здоровая.

Из открытого окна веет сиренью, влетают несколько ленивых пчел. Я вырезаю, а мистер Фримен смешивает оранжевый и красный, чтобы добиться правильных рассветных теней. С парковки доносится визг шин, прощальный привет какого-то рассудительного ученика. Я вглядываюсь в лицо летней школы, там нет и следа спешки. Но я хочу закончить это дерево.

Входит парочка старшеклассниц. Мистер Фримен осторожно обнимает их — потому что боится испачкать их краской и потому, что учитель, обнимающий учеников, может нарваться на большие неприятности. Я стряхиваю челку себе на лицо и смотрю сквозь волосы. Они болтают о Нью-Йорке, где девушки собираются поступать в колледж. Мистер Фримен записывает им несколько телефонных номеров и названий ресторанов.

Он говорит, что у него на Манхэттене полно друзей, и что они должны будут встретиться с ними как-нибудь в воскресенье за вторым завтраком. Старшеклассницы прыгают и визжат «Не могу поверить, что это на самом деле!» Одна из них — Эмбер Чирлидер. Представляете?

Перед уходом старшеклассницы смотрят в мою сторону. Одна, не чирлидер, кивает и говорит:

— Молодец. Надеюсь, у тебя все будет хорошо.

За несколько часов после окончания учебного года я становлюсь популярной. Спасибо болтливой команде по лакроссу, теперь все знают, что случилось перед закатом.

Мама отвезла меня в больницу, чтобы зашить порезы на руках. Когда мы вернулись домой, на машине была записка от Рэйчел. Она просила меня позвонить.

Моему дереву нужно кое-что еще. Я подхожу к доске и беру кусок коричневой бумаги и мел. Мистер Фримен говорит о галереях искусств, и я стараюсь изобразить птиц — маленькие штрихи цвета на бумаге. С повязкой на руке это затруднительно, но я стараюсь. Я рисую их, не думая — взмах, взмах, перо, крыло. Вода капает на бумагу, и птицы расцветают светом, их оперение несет в себе обещание.

ЭТО случилось. Этого не забыть и не изменить. Не убежать, не улететь, не закопаться, не спрятаться. Энди Эванс изнасиловал меня в августе, когда я была пьяна и слишком молода, чтобы понимать, что происходит. Это была не моя вина. Он причинил мне боль. Это была не моя вина. И я не собираюсь позволить этому убить меня. Я могу прорасти.

Я смотрю на свое непритязательное произведение. Его больше не нужно дополнять. Я могу видеть даже сквозь ручьи в моих глазах. Оно не безупречно, и это делает его правильным.

Звенит последний звонок. Мистер Фримен подходит к моему столу.

Мистер Фримен:

— Время вышло, Мелинда. Ты готова?

Передаю ему картину. Он берет ее и изучает. Я снова шмыгаю носом и вытираю глаза рукой. Ушибы ярко-багровые, но они поблекнут.

Мистер Фримен:

— В студии не плакать. От этого портятся материалы. Соль, знаешь ли, соленая. Разъедает, как кислота.

Он садится рядом со мной и возвращает мне мое дерево.

— Ты получаешь А+. Очень хорошо поработала над этим.

Он протягивает мне коробку салфеток.

— Ты через многое прошла, не так ли?

Слезы растапливают последний кусок льда в моем горле. Я чувствую, как замерзшая тишина тает во мне, осколки льда истекают капелью и исчезают в лужице солнечного света на пятнистом полу. Всплывают слова.

Я:

— Позвольте мне рассказать вам об этом.