Корягин и Пиунов удивленно переглянулись: «Какая Белоруссия?! Какие, к дьяволам, грибы?! В такое-то время, когда надо работать с иностранными дипломатами, с подлой “забугорной” прессой!»

— Грибочками, значит, решил побаловаться? — осклабился Вальяжнин. — И это — министр иностранных дел? Ну-ну…

— Однако скоро он будет доставлен в Москву, — попытался успокоить их адъютант. — Соответствующая команда белорусским чекистам уже дана.

— И все же вы поторопите их там… — назидательно посоветовал Корягин, — поторопите. Нашли время: «В Белоруссии, на озерах!..» Хорошо хоть не в колымской тундре… на приисках! А то ведь все может случиться.

По его кагэбистским представлениям, вся страна должна была жить по законам чрезвычайного положения еще до того, как это положение будет введено. Этого тихого на вид старичка, с заледенелым, взятым напрокат у «железного Феликса» взглядом, искренне удивляло, что не только отдельные партийно-государственные бонзы, но и вся страна все еще пытается жить не так, как хочется госбезопасности, а как хочется ей самой. Не-по-рядок!

В жизненном кредо этого энкавэдэшного службиста происходила сейчас та мучительная лагерно-философская ломка взглядов, которая неминуемо происходила в душе каждого его предшественника и которая так же неминуемо приводила к одному и тому же вопросу: «Почему народ не желает жить так, как того требует от него КГБ, да еще и удивляется, что сам КГБ не желает относиться к нему, к этому самому народу, по-человечески?!»

Но до прилета Бессонова, вернее, до доставки сюда министра, еще понадобится время. А поражение «доросской группы» уже было очевидным. Поэтому-то и вставал этот проклятый вопрос: «Как быть дальше?».

— Только сразу же хочу предупредить, — неожиданно заговорил Вежинов. — Летали в Дорос и предъявляли Президенту ультиматум мы, люди, не вошедшие в состав Госкомитета по чрезвычайному положению, а следовательно, не оказавшиеся в составе высшего руководства страны. Поэтому не должно случиться так, что наша поездка и наш нажим на Русакова будет истолкован впоследствии, как инициатива «группы товарищей», не уполномоченных гэкачепе. Чтобы никто потом не пытался выставлять нас перед миром в виде группы неких чудаков-заговорщиков.

Корягин мучительно всматривался в лицо «отпетого идеолога» и не мог понять, о чем это он.

— Ну, зачем об этом? — налились свинцом и непомерно полные щеки премьера. — Кто станет прибегать к чему-либо подобному?

— Не надо, товарищ Пиунов, — решительным жестом руки остановил его стенания секретарь ЦК, обладавший достаточным опытом подобных идеологических «подстав». — Полемики мы вести не будем, не то время. Но от имени «доросской группы» предупреждаю, что мы и в самом деле не допустим, чтобы нас выставляли в роли козлов отпущения…

— А что, это важно, — вдруг всполошился Дробин, бывший — теперь уже, ясное дело, бывший — руководитель аппарата Президента.

Пиунов взглянул на него так, словно только теперь заметил. «А это кто такой?! — поморщившись, вопрошал премьер, глядя при этом на шефа госбезопасности. — Он-то каким образом здесь оказался?!»

Дробин отдавал себе отчет в том, что с сегодняшнего дня он уже вообще никто. Тем не менее ему не хотелось, чтобы завтра же дело было представлено так, будто все началось с заговора против Президента… в аппарате самого Президента! Тогда уж точно он предстанет перед страной в роли отступника, которого не пожелает терпеть возле себя ни один высший чиновника. Но это еще полбеды. Дробин понимал, что из неудачного аппаратчика его очень быстро могут перевести в разряд отъявленного государственного преступника. Причем фигура должностная, вполне подходящая, которой можно легко и безболезненно жертвовать.

— Ситуация неоднозначная, — мужественно продолжил Дробин, осознавая, что после провала операции «Киммерийский закат» все эти люди уже вправе воспринимать его, как некий отработанный материал. — Поэтому мы сразу же обязаны определиться, что ответственность может быть только коллективной.

— Перед кем… ответственность? — улыбнулся шеф госбезопасности одной из тех своих «умилительных» улыбочек, после которой инквизиторское возведение на любой из мыслимых костров уже не нуждалось ни в каком правовом оформлении, и при этом обвел собравшуюся здесь партноменклатурную элиту страны многозначительным взглядом. — О чем это вы, товарищ Вежинов?! А вас, товарищ Дробин, я вообще не понимаю.

— Ну, видите ли… — развел руками «цареотступник». — Тут, понимаете ли…

— Не пытайтесь копировать своего шефа, господин руководитель аппарата Президента; у вас это плохо получается, — добродушно улыбнулся Корягин, а мысленно «успокоил» своего сообщника: «Придет время и ты, «пыль лагерная», все поймешь. Но только произойдет это слишком поздно».

— Прошу прощения, очевидно, волнуюсь.

— Мы ведь не в заговоры с вами играемся, товарищ Дробин, — произнес Корягин вслух. — Только нам с вами, что ли, все это нужно? Речь идет о спасении страны. О величайших завоеваниях народа и всей социалистической системы. Но, в общем-то, неплохо держитесь. Не каждому удается. Будет замечено.

Дробин взглянул на шефа госбезопасности с явной опаской и мгновенно сник. Он знал, чем заканчиваются дружеские беседы с кагэбистами и что следует после фраз о защите завоеваний социалистического строя, которая конечно же поручена «передовому отряду партии в лице Комитета госбезопасности».

Его вдруг пронзило ясное, неутолимое чувство страха. Только сейчас, вернувшись из Крыма и попав на это ночное собрание, он со всей ясностью понял: то, чем они сейчас занимаются, по существу, является путчем. С того момента, когда Президент поставил себя вне Госкомитета по чрезвычайному положению и отказался подписать соответствующий указ, все их попытки ввести это самое «положение» окажутся незаконными. А потому, как выражается сам Русаков, «чреватыми…»

Ему захотелось подняться и немедленно уйти, нет, бежать отсюда. Было мгновение, когда ему даже показалось, что он действительно в состоянии подняться и уйти, но, встретившись с преисполненным «магаданского добродушия» взглядом Корягина, понял: решиться на такой шаг он уже не в состоянии. Его место здесь, в этой стае.

Последующее утро в их отношениях абсолютно ничего не изменило. Лилиан появилась холодная и величественная, как айсберг; накрыла стол и, сопровождаемая вожделенно-виноватым взглядом Виктора, грациозно поднялась к себе, на второй этаж. И никакой надежды, никакой! Ровно через пятнадцать минут она спустилась, собрала посуду в красный короб и унесла ее. Все это время женщина вела себя столь независимо и с такой ледяной неприступностью, что в конце концов Курбанов отказался не то что от намерения, но даже от мечтаний о том, чтобы соблазнить ее. Наоборот, с каждым визитом их отношения становились все сдержаннее и бесперспективнее.

— Кажется, вы недовольны тем, что приходится носить мне еду, — не выдержал Курбанов на исходе этого дня своего монашества.

— Вы так решили? — безинтонационно спросила Лилиан.