Оплетенное плющом, ограждение обретало художественное единство. Эстетику бедного, но честного приморского существования, благодарно всё принимающего, всё сохраняющего и не позволяющего себе разбрасываться кроватными спинками. Соловьев заглянул в один из двориков. Увидел семейный обед под навесом. Женщину, раскладывающую по тарелкам вареную картошку. Мужчину с просветленным лицом, уже отмерившего и готового принять 150 граммов водки. Ребенка на трехколесном велосипеде. Неизвестную ему южную птицу, раскачивающую, не переставая петь, ветку кипариса.

Зоя стояла поодаль и терпеливо ждала. Ее приятель был поглощен той романтикой, которая с детства стала сутью ее быта и для которой у нее имелось другое слово – бедность. Зоя думала, что она знала изнанку этой романтики, а Соловьев – нет. Это было не так. Жизнь этих маленьких миров Соловьев представлял себе очень хорошо. Он сам вырос в одном из них. Он не искал незнакомых ощущений. В этих двориках он видел отражение своего детства.

Домой (к Соловьеву) вернулись ближе к вечеру. По настоянию Зои на обратном пути зашли на рынок и купили мяса и овощей. Теперь Зоя жарила мясо. Соловьев вдыхал его аромат и думал о том, как давно не ел ничего домашнего. Прижавшись к Зое сзади и положив ей на плечо подбородок, смотрел, как с шипением и масляными брызгами обжаривались аккуратные куски свинины. Нарезав салат, Зоя намеревалась приготовить еще что-то, но Соловьев взял неутомимую девушку на руки и унес в комнату. Молодой человек боялся, что очередного ее достоинства он уже не переживет.

Мясо запивали вином, разведенным холодной минералкой. Было очень вкусно. Вино перестало быть нектаром, густой багровый цвет превратился в ярко-розовый, но вкус вина стал ощущаться тоньше. Затем Зоя сварила кофе. Сказала, что сегодня вечером им нужно быть в отличной форме.

– Почему? – спросил Соловьев.

– Потому что сегодня мы отправляемся искать окончание воспоминаний генерала. Я знаю, где оно может быть.

Соловьев внимательно посмотрел на Зою. Она знает. В окно влетела оса и, сделав неуверенный круг над столом, тут же вылетела. Он не нарушал затянувшегося молчания и не спрашивал, куда они пойдут. Это бы только упрочило ту странную гегемонию, которую начала над ним устанавливать Зоя. Если захочет, пусть скажет сама.

Помыв посуду, Зоя стала собираться. Она открыла принесенную вчера сумку и чем-то в ней деловито звякнула.

– Понесешь вот это.

Вечернее время поисков ее очевидным образом не смущало. Хотя (Соловьев бросил взгляд на таинственную сумку) какое время можно считать для подобных поисков естественным?

Из дома они вышли около восьми. Доехав на троллейбусе до автовокзала, пересели на маршрутку. С неожиданным для маленькой машины ревом маршрутка вскарабкалась вверх по серпантину и оказалась на шоссе, идущем параллельно морю. Здесь уже чувствовалась вечерняя прохлада. Кто- то из пассажиров с шумом захлопнул люк. Единственное открытое окно было рядом с Соловьевым, но закрывать его он не собирался. Выставив локоть, наслаждался остывающим крымским ветром.

Маршрутка останавливалась у поселков и пансионатов. Чтобы не удариться о дверную раму, пассажиры выходили, преувеличенно наклоняя голову. Не входил никто. Когда машина остановилась в лесу, кроме Зои и Соловьева в ней уже никого не было.

– Алупкинский парк, – сказал шофер. – Конечная.

Глядя, как, разминая затекшие ноги, пара двинулась по дорожке, он добавил:

– Последняя машина – в половине одиннадцатого.

– Спасибо, – обернулась Зоя. – Мы выйдем с другой стороны.

Маршрутка развернулась здесь же, на аллее парка. Через минуту ее мотор затих за деревьями. В медленном умирании звука отдавалось что-то прощальное, вдобавок, может быть, – и тревожное. То, что испытывал Соловьев, не было в привычном смысле страхом. Было неуютным чувством человека, взявшего билет, как выяснилось, в один конец. Этим концом был огромный засыпающий парк. Плюс эксцентричная спутница. Плюс тяжелая сумка с неизвестным содержимым.

– У графа Воронцова жила любовница-венгерка.

Пауза. К Зоиной манере опускать всяческие вводные Соловьев уже начинал привыкать. Достраивать звенья цепочки, приведшей ее к тому или иному высказыванию, Зоя считала делом собеседника. Точнее, она ничего не считала. Об этом она просто не задумывалась.

– Воронцов был стар, и она завела себе еще одного любовника. Молодого корнета… Это ливанский кедр, – Зоя подошла к раскидистому дереву и погладила его неохватный ствол. – Всё здесь посажено по распоряжению Воронцова.

Кора ливанского кедра состояла из крупных, словно только что приклеенных плиток. По ним бегали такие же крупные муравьи. Метрах в двух от Зоиной руки сидела белка. Рыже-коричневая ее шубка сливалась со стволом, что делало белку почти незаметной. Чуть подрагивал изогнутый хвост. Белка не убегала, оставаясь на месте усилием воли.

– Однажды Воронцов застал их обоих в постели, – теперь Зоя обращалась только к белке. – Когда корнет выскочил из спальни, прикрывшись простыней…

Зоя оторвала руку от ствола, и белка тут же спрыгнула на траву. Мгновение она сидела там, словно раздумывая над услышанным. Соловьев поманил ее движением пальцев.

– Ты замечала: у белок судорожные движения?

Он подошел было ближе, но животное, по примеру корнета, скрылось за ближайшим кедром.

– Венгерка думала, что Воронцов ее сейчас застрелит, – взгляд Зои обрел непреклонность. – Венгерка знала его темперамент. Но он позвонил в колокольчик и сказал прислуге: «Помойте мадам и смените простыни».

Зоя подошла к Соловьеву вплотную и прошипела ему прямо в губы:

– С этого дня она его воз-не-на-ви-де-ла.

Зоя стояла так близко, что не поцеловать ее было невозможно. Это был длинный изматывающий поцелуй, полный благодарности за информацию о Воронцове[52].

Пройдя мимо пруда с лебедями, они оказались у Большого хаоса – величественного нагромождения камней, свезенных сюда по распоряжению Воронцова. Перепрыгивая с валуна на валун, Зоя стала забираться всё выше. Соловьев нехотя последовал за ней. Он тщательно примеривался к каждому прыжку, но несколько раз нога его скользила. Он упорно не спрашивал Зою об их сегодняшних планах. Ее молчание и это нелепое перемещение в камнях начинали его раздражать. Когда пологий подъем закончился, Зоя остановилась. Продолжать лезть вверх было бы безумием. Так казалось даже Зое.

Они сели на один из камней. Солнце давно уже спряталось за деревьями, но камень был теплым, почти горячим. Вокруг не было ни души. Сидя на камне в столь странном месте, на фоне сгущающихся сумерек, Соловьев почувствовал себя заблудившимся. От присутствия подруги легче не становилось. Скорее – наоборот.

Они стали спускаться вниз, когда уже почти стемнело. Из врученной Соловьеву сумки Зоя достала фонарик и направила его свет на ближайшие валуны. Соловьев, чьи глаза перед этим привыкли было к темноте, окончательно потерял ориентацию. Фонарик искажал форму камней. Едва заметные вмятины казались из-за угла подсветки огромными впадинами, в то время как настоящие щели между камнями Зоиным лучом совершенно игнорировались. Всё это усугубляла причудливая игра теней: показывая Соловьеву направление, Зоя время от времени взмахивала фонариком. Соловьев придерживал болтавшуюся на плече сумку и мало верил в благополучный спуск. Когда они все-таки спустились, он был совершенно мокрым.