Встреча Желябужинского с Филаретом произошла в доме канцлера Льва Сапеги в присутствии хозяина…

– Как Бог милует сына моего? – спросил Филарет и, едва дождавшись ответа, начал выговаривать послу свои обиды. – Не гораздо вы сделали, послали меня от всего Московского Российского государства с наказом к королю просить его сына Владислава на Московское государство; я и до сих пор делаю во всем вправду, а вы после моего отъезда выбрали на Московское государство государем сына моего, Михаила Федоровича… Вы в том передо мною не правы… Если уже вы хотели выбирать на Московское государство государя, то можно было и кроме моего сына, а вы это теперь сделали без моего ведома.

– Царственное дело ни за чем не останавливается, – дипломатично отвечал Желябужинский. – Хотя бы и ты, великий господин, на Москве был, то и тебе было переменить того нельзя, сделалось то волею Божиею, а не хотеньем сына твоего.

– То вы подлинно говорите, – вынужден был согласиться Филарет, – сын мой учинился у вас государем не по своему хотенью, изволением Божиим да вашим принужденьем… – и, повернувшись к Сапеге, прибавил: – Как было то сделать сыну моему? Сын мой остался после меня молод, всего шестнадцати лет, и бессемеен, только нас осталось – я здесь, да брат мой на Москве один, Иван Никитич.

– Чего вы имя Божие призываете?! – грубо отвечал Сапега. – Всем известно, что это казаки донцы и посадили сына твоего на Московское государство государем

– Что ты, пан канцлер, такое слово говоришь! – возразил Желябужинский. – То сделалось волею и хотеньем Бога нашего, Бог послал Духа своего Святого в сердца всех людей.

Действительно ли Желябужинский так смело говорил с канцлером Львом Сапегой, или он, составляя отчет для московских бояр, прибавил себе находчивости, не известно, но реакция Филарета, как нам представляется, передана тут точно.

В принципе, хотя Филарет и знал о выборах, на победу сына он не рассчитывал.

Это подтверждается и «конституционным», как едко заметил В.О. Ключевский, порывом Филарета. Узнав о созыве избирательного Собора в Москве, он писал тогда, что восстановить власть прежних царей – значит подвергнуть отечество опасности окончательной гибели и он скорее готов умереть в польской тюрьме, чем на свободе быть свидетелем такого несчастья…

Ну и преуменьшать опасности, в которой оказался Филарет после избрания Михаила, тоже нельзя.

Воистину двусмысленное положение…

Он выпрашивает у польского короля послать сына на царство в Москву, а тем временем царем становится его собственный сын.

Разговоры, что все это совершилось Божией волей, поляки, как мы видим, не принимали.

Любопытно, что Филарет, то ли сглаживая смелую находчивость Желябужинского, то ли пытаясь разжалобить поляков, начал рассказывать приставу, пану Олешинскому, о гонениях, которые обрушил Борис Годунов на его семейство…

– Нас царь Борис всех извел: меня велел постричь, трех братьев велел задавить, только теперь остался у меня один брат Иван Никитич.

– Для чего царь Борис над ними это сделал? – спросил Олешинский у Сапеги.

– Для того, – отвечал Сапега, – чтоб из них которого брата не посадили на Московское государство государем, потому что это были люди великие и близки к царю Федору.

Ответ канцлера удовлетворил пана Олешинского.

– На весну пойдет к Москве королевич Владислав, а с ним мы все пойдем Посполитою Речью, – сказал он Желябужинскому. – Владислав королевич учинит вашего митрополита патриархом, а сына его – боярином.

– Я в патриархи не хочу! – быстро сказал на это Филарет.

И именно быстрота ответа и позволяет заподозрить, что план Олешинского устройства семьи Романовых при Владиславе детально обсуждался ими. Просто Желябужинекому знать об этом плане было не нужно.

Мог ли Филарет пойти с поляками на сговор в организации похищения своего сына Михаила? Бог знает…

И вопросы личной безопасности стояли перед ним, и боязнь, что без него Михаил все равно не удержится на царском престоле… Ну а кроме того, как мы знаем, Романовы долго еще оставались «прусаками», и многие из них, как, например, император Петр III, почитали чин полковника прусской армии выше звания русского императора…

И сейчас для Филарета могло показаться, что лучше уж выбирать патриаршество для себя и боярство для сына…

Лучше, как говорится, синица в руке, а не журавль в небе…

Но удержать синицу Филарету Романову не дал никому неведомый крестьянин Иван Сусанин.

Сколько раз еще такие Сусанины будут мешать Романовым обменивать журавлей на синиц…

2

Как и у царя Василия Шуйского, власть Михаила Романова была ограничена.

Григорий Котошихин писал, что «царь Михаил Федорович, хотя самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делати ничего».

Обязательства, которые были взяты с него, по словам Котошихина, состояли в том, чтобы «быть нежестоким и непальчивым, без суда и без вины никого не казнить ни за что и мыслить о всяких делах с боярами и думными людьми соопча, а без их ведома тайной явно никаких дел не делать».

В этой ситуации существенного ограничения монаршей власти возрастала роль патриарха.

Мы рассказывали, какое большое значение избранию в патриархи Гермогена, а не Филарета придавал Василий Шуйский. Михаил тоже делал все, только уже для того, чтобы патриархом был избран его отец.

С 17 января 1612 года, после кончины Гермогена, не было в Русской Церкви патриарха. Шли годы, а патриарший престол пустовал…

Нет сомнения, если бы царем был избран князь Дмитрий Пожарский, эта вакансия в церковной иерархии была бы немедленно заполнена.

Еще 29 июля 1612 года князь Дмитрий Михайлович Пожарский от имени всех чинов, собравшихся к Москве с ополчением, послал к Ефрему, митрополиту Казанскому, следующую грамоту:

«За преумножение грехов всех нас, православных христиан, Вседержитель Бог совершил ярость гнева Своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец святейшего патриарха Московского и всея Руси. Да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь остались мы сиротствующими в поношение, и посмеяние, и поругание народам. Но еще не до конца оставил нас Господь: даровал нам единое утешение, поставив тебя, великого господина, как некое великое светило на свещнице, сияющее в Российском государстве… У нас теперь, великий господин, скорбь немалая, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет, одна соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы по совету всей земли приговорили: в дому Пречистой Богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исайе, он от многих свидетельствован, что имеет житие по Боге. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань и молим твое преподобие всею землею, чтоб не оставил нас в последней скорби, совершил игумена Исаию митрополитом на Крутицы и отпустил его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дал ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении».