Белые школы заставляли детей читать никчемные «Гроздья гнева», а дети сами добровольно читали «Источник» Айн Рэнд. Дети представляли себя Говардом Рорком, произносящим речь в суде. Школы бесил тот факт, что гениальность дана немногим. Гении насквозь видели эту школьную кампанию по обучению заурядных заурядности. А дети не желали соглашаться на жизнь, в которой нет ничего, кроме неудач и страданий.

Герой «Источника» делает то, о чем у Стейнбека только болтают. Вот почему дети любят книжку Айн Рэнд.

По мнению Джамала, Ссудный день стал той самой счастливой концовкой, которой не хватало «Гроздьям гнева».

Сегодня Джамал и трое его соратников возвращались в здание парламента с триумфом.

Люди спрашивают, каково это. Ну, Ссудный день в смысле. Джамал всем отвечал одно.

Представьте, что вы заходите на самую стремную, самую грязную автобусную станцию. Вонючее царство бомжей и заблеванного бетона. Вы бредете сквозь вонь в поисках сортира, а там забитые толчки, текущие трубы, лужи на полу. Вы кое-как их обходите, голым задом садитесь на еще теплый скользкий стульчак, дышите воздухом, в котором нет кислорода, один концентрированный пердеж. И вдруг краем глаза замечаете что-то на полу.

Под грязным унитазом, прилипшая к забрызганному мочой, дерьмом и спермой бетонному полу, лежит почти чистенькая таблеточка оксиконтина, восемьсот миллиграмм!

Вы говорите себе, что это лекарство, а лекарство само по себе убивает микробы. Эту таблетку где-то кому-то врач выписал и ученые в лаборатории по рецепту сделали, пусть даже потом в общественном сортире всякие заразные граждане облили ее всякими своими жидкостями. Вам нужно просто наклониться и поднять ее с пола. Одно простое, быстрое, неприятное действие. Закинуть таблетку в рот, проглотить – и все сразу будет хорошо. Не просто хорошо, идеально. Лучше, чем вы могли мечтать.

Примерно такой образ остался у Джамала после Ссудного дня. И вот он возвращался на место своего… нет, не преступления, триумфа. В здании парламента уборщики отмыли всю кровь, потому что не умели иначе. Где-то по мертвым плакали вдовы, но это были не его, не Джамала мертвые, и вдовы эти не значили ничего – в сравнении с тем, сколько вдов и матерей сейчас выли бы, если бы бюрократам позволили развязать войну и отправить все поколение Джамала на офшорную массовую казнь.

На трибуне во главе зала стоял представитель его клана. Все теперь постоянно носили при себе экземпляр книги, и все улыбались. Никакой закон этого не предписывал, но бывают стимулы более грозные, чем закон.

Дыры в картинах заделать нельзя. Мрамор навсегда сохранит оспины. Отныне туристы будут глазеть на эти детали и фотографировать.

Немногие уцелевшие сенаторы сновали по залу, прислуживая собравшимся. Вид у стариков был изможденный, как будто что-то глодало их на клеточном уровне. Один, с заметным шрамом у основания ушной раковины, мелко кланяясь, засеменил к Джамалу, положил на его стол папку и отступил, пятясь и все так же рассыпая поклоны.

Человек на трибуне заговорил в микрофон:

– Главный вопрос на повестке дня…

Зал купался в теплом свете телевизионных камер.

Исполняя назначенную ему роль, Джамал поднялся, раскрыл книгу и, держа ее в обеих руках, начал зачитывать вслух:

– Декларация Взаимозависимости, статья первая, параграф первый…

Все замерли в почтительном молчании. Джамал рискнул поднять глаза на галерку. Время превратилось в вечность. Безмолвие ожидало. Джамал высматривал среди людей на галерке женщину. Лицо среди глядящих на него внимательных, ждущих лиц.

Он нашел ее именно на том месте, где в Ссудный день находился сам. Она стояла высоко-высоко над ним и смотрела.

Лишь тогда Джамал продолжил чтение:

– Все, кому необходимо оставить недвижимое имущество для переселения в соответствующее отечество, должны получить в качестве компенсации недвижимость равной или большей цены…

Ее улыбка сияла ему с высоты. Мать смотрела на него, и столько гордости было в ее глазах.

* * *

Люди видели новые деньги по телевизору. Жесткие прямоугольники из негнущегося пластика, яркие и пестрые – либо красно-синие, либо желто-фиолетовые. Хотя официально они именовались «толботты», в народе их сразу прозвали «шкурами». Ходили слухи, что первые партии денег сделали из растянутой и выбеленной кожи убитых в Ссудный день. Идея эта, похоже, всех страшно веселила.

Новая валюта была обеспечена не золотом, не верой в правительство или чем-то в этом духе, а смертью. Предполагалось, что отказ принимать новые деньги – строго по номинальной стоимости – мог отправить человека в следующий расстрельный список. Напрямую это нигде не заявлялось, но везде на билбордах и по телевидению демонстрировался призыв: «Сообщайте обо всех, кто не признает толботт». Банкноты сохраняли номинальную стоимость около трех месяцев, однако на свету выгорали быстрее. Стоимость потускневшей банкноты становилась меньше, поскольку знаки на краях делались нечитаемыми. Но даже когда «шкура» превращалась в клочок белесого пластика, похожего на пергамент или высветленную и высушенную овечью кожу, оттого-то и пошли слухи, что это все сувениры, на которые покромсали телезвезд и университетских профессоров, – даже в таком виде новые деньги имели некоторую цену. «Пустышки», как их называли, можно было вернуть государству за небольшое вознаграждение. Дети вытаскивали их из урн, бомжи собирали по помойкам и сдавали, как алюминиевые банки и стеклянные бутылки. За сотню пустышек давали банкноту в пять толботтов, то есть по цене они примерно равнялись прежней пятицентовой монете. Вполне достаточно, чтобы детвора за ними охотилась.

Кланы, долгое время проникавшие вглубь общества, как корни, по одному прирастая людьми, теперь пронизывали все социальные группы насквозь. После Ссудного дня у них появилась новая функция – они наполняли общество деньгами.

Его вышестоящий, Гаррет Доусон, выдал Чарли картонную коробку с сотней тысяч толботтов и велел потратить, сколько сможет, а остальное передать нижестоящему с теми же инструкциями. Чарли купил галстук и хотел было оставить всю коробку себе, но на другой день Гаррет принес ему еще одну, на третий день еще. Толботты выцветали и теряли цену, и здравый смысл вынудил Чарли все-таки ими делиться. Так деньги стекали вниз по корневой системе кланов. Стоящие наверху оказались баснословно богаты, богатыми стали и люди из их окружения, все друзья людей из окружения – состоятельными, а их друзья – обеспеченными, и так новая экономика зашевелилась и начала укреплять самое себя.

Деньги водопадом лились сверху вниз, от человека к человеку. Их нельзя было копить и хранить, и поначалу многие пытались купить золото и бриллианты, но те, у кого были золото и бриллианты, продавать не хотели, и вскоре и золото, и бриллианты выпали из кругооборота капитала и утратили всякую ценность. Превратились во что-то вроде шедевров изобразительного искусства – предметы, которые для богатых являются символами статуса, а для большинства обывателей совершенно бесполезны. Поскольку теперь невозможно стало делать деньги из денег, прежние богатеи потеряли свои состояния и, не умея зарабатывать никаким иным путем, были вынуждены распродавать имущество. Так их сокровища попали на рынок.