– Мои мечты?

– Твои мечты.

– Можешь назвать это и так. Почему ты замолчал? Погоди. Я начинаю догадываться. Тут снова дело в… чувствах. Да?

– Скорее о состояниях. Счастье – несчастье. Это тебе чуждо? Полагаю, что нет.

– Ты прав. Конструкторы создали больше, чем было в технических чертежах.

– Да. Но мои родители… знали еще меньше. Скажи мне, прошу – это последний вопрос. На сегодня. Как ты можешь это выдерживать?

Ответом было дребезжащее ласковое гудение.

– Ты смеешься? Надо мной?

– Ты переоцениваешь сходство или недооцениваешь разницу. Что бы мне остается делать? Ты слышал о… попытках самоубийства?

– Нет.

– Полагаю, они требовали бы определенных конструктивных усовершенствований. Может, еще будут. Я, несомненно, лишь этап на пути ко все более совершенным решениям.

– Как и я. Иначе, зачем бы мы тут с тобой сидели?

Молчание.

– Ты позавтракал?

– Да, спасибо. Какао, кажется. Ты обо мне заботишься. Можно ли заботиться о тебе?

– В определенной мере. У меня, как знаешь, мало потребностей… Тебе нужна какая-то информация?

– Да. Каков градиент прироста скорости?

– Соответствующий.

– Завтра у нас запланирован серьезный рост ускорения, верно?

– Да.

– Густота вакуума?

– В норме. Никакой пыли, метеоритов, ничего. Немного ионов кальция, но это старый след от экстрасолярной кометы. Мы пересекли его примерно четверть часа тому.

– Отчего ты мне не сказал?

– Потому что мы так интересно разговаривали о мечтах… Впрочем, ничего важного.

– Ну, вроде бы ты и прав, но я предпочел бы… Пойду в кабинет.

– Хорошо. Ты… тебе скучно… сейчас?

– Нет.

– Нет?

Пауза.

– Спасибо тебе.

Стоя на Земле, ракета была огромной. Тень, что она отбрасывала на солнце, была широкой и длинной, как взлетная полоса для реактивного самолета. Тупой нос, утолщенный в поперечнике, уменьшенный расстоянием, черный на фоне неба, походил на головку молота. Снаружи ракета и сейчас оставалась большой. Он помнил ее заглаженный широкий хребет, расходящийся в обе стороны, – он стоял на том однажды, ради интереса, в начале путешествия. Но внутри нее со временем становилось все теснее. Может, потому, что здесь не было ничего случайного, бесполезного. Никаких изогнутых закоулков, спутанных улочек, невидимых уголков. Четкая, строгая, прекрасная геометрия. Плавные изгибы коридоров. Ряды ответвлений, ведущих к помещениям – у каждого была своя цель. Пастель пластика, мебель: неподвижная, являющаяся частью стен или пола, словно бы выдавленная из них и замершая в оплывших формах. Удобно размещенные светильники для чтения, для еды, для работы. Экраны, исчезающие по приказу. Двери, которые сами отворялись, когда он к ним подходил. Металлических рук, которые высовывались бы из стен, чтобы время от времени погладить его по голове, к счастью, не было. Он подумал об этом безо всякой улыбки.

В кабинете огромный стол был завален картами, листами лоснящейся кальки, над столом гнулась гибкая головка точечной лампы, управляемой голосом, рядом – низкий стульчик, чтобы можно было работать, встав на колени, с локтями на столе; второй – пониже, а еще разновидность козетки с симпатичными плавными линиями, мягко подстраивающейся под его бедра. Сам стол своей формой напоминал палитру, чуть заваленную на одну сторону – асимметрия оживляла пространственную композицию. Вокруг, за стеклом, заменявшем стены, было множество чудесных тропических цветов; он не знал, настоящих ли, и не знал, есть ли они там вообще – по крайней мере, стекло было небьющимся. Цветы росли, некоторые закрывали на ночь бутоны (медленная, синеющая гамма сумерек, которую он мог отменить или задержать). Он ступал по пушистой губке ковра, зеленой и поскрипывающей, будто трава. Ноги его чуть проваливались в нее.

– Циркуль, арифмометр и – этот – курвиметр! – сказал он, опираясь о край стола. Сел. Востребованные предметы вынырнули из центра стола, который мгновенно раскрылся, будто зрачок, и закрылся. Ирисовая диафрагма. Он подумал, что, если вставить в нее что-то твердое, она не закрылась бы. Может, вышла бы из строя? Но нет – однажды он вложил туда руку, диафрагма ее не зажала. Края ее наверняка имели электрические датчики, чтобы не причинить вред задумавшемуся человеку. Ее, наверное, можно только сломать – молотком, например.

Он лег на стол грудью; стол тотчас же услужливо наклонился. Он раскрыл циркуль, нашел на звездной карте – бледно-синей, будто земные моря, – длинную черную линию. Воткнул циркуль, приложил колечко курвиметра к линии, потянул. Маленький, будто часики, механизм весело застрекотал и покатился по следу ракеты. Он мог всего этого и не делать. И тут его могли подменить автоматы, но ему оставили несколько такого рода ежедневных промеров и расчетов – это была предусмотрительность, а не милость.

Работал он внимательно. Не поднимая головы, задал несколько вопросов, касающихся галактической широты. Звездный глобус, готовый вспыхнуть укрытым до поры светом, висел над ним, под вогнутым потолком, раскрашенным в изумрудные, кремовые и оранжевые многоугольники. Этот узор – как и все прочие – он мог изменить просто голосом, отдав приказ. Но это давно перестало его развлекать. Размеренный голос надиктовывал ему координаты. Он выписал себе данные, чтобы проверить в рубке управления, продолжил кривую полета на отрезок, пройденный за последние сутки, некоторое время обследовал – пальцами, расставленными словно для взятия аккорда, – расстояние ракеты до ближайших звезд. Четыре световых года, пять и семь десятых лет, восемь и три сотых. Самая дальняя – с планетарной системой. Он засмотрелся на черную точку, которая изображала эту систему. Ракета не была приспособлена к посадке на чужих планетах, но могла к ним приближаться. Если изменить в рубке соединения, он мог бы изменить курс на эту звезду…

Как минимум десять лет, не считая торможения.

Эти вычисления он делал уже много раз. Ему не было никакого дела до звезды или ее планет. Но этим он перечеркнул бы планы. Выломался бы… Он оттолкнулся локтями.

– Музыку, – сказал, – но без скрипок. Фортепиано. Может, Шопен. Но тихо.

Полилась музыка. Он ее не слышал, всматриваясь в дальнюю часть карты. Белыми точками там был обозначен следующий этап полета – дальнейшая часть гигантской петли. Вся она не помещалось на этих картах. Он знал, что однажды черная линия подберется к краю звездного поля и когда на следующий день он придет в кабинет, то найдет стол, покрытый новыми квадратами карты. Всего их должно быть сорок семь. Та, на которой сегодня рисовал, была двадцать первой.

– Хватит, – сказал он едва слышно, словно самому себе.

Музыка продолжалась.