Эта призрачная завеса казалась пейзажем, освещенным молниями, вот только – вместо громов – после миниатюрных вспышек раздавались удары колокола, от которых дрожали стекла. Он уснул сидя, опершись о стену. Утром он проснулся со слабым криком – волна синих вспышек освещала комнату, заливала ее, многократные проблески почти подступали к поверхности письменного стола, а тот сильно сотрясался, отодвинутый от стены – делясь, невидимый шарик оттолкнул стол; это движение – он ощутил его неумолимую силу – облило его ледяным потом, он смотрел на комнату расширившимися глазами, что-то бормоча – и снова уснул, измотанный.

На следующий день он проснулся ослабевшим – таким слабым, что едва сполз вниз, чтобы выпить остатки холодного, горького чаю. Затрясся, когда до пояса погрузился в мягкий, невидимый завал – их было так много, что он едва мог двигаться, с изрядным трудом добрался до стола, комната была наполнена душным, горячим воздухом, словно в нем горела невидимая печь. Ему сделалось страшно – он опустился на пол, не упал – его поддержала эластичная, пружинистая масса, и это прикосновение наполнило его невыразимой тревогой – настолько оно оказалось нежным и мягким: ему на ум пришла страшная мысль, что он может проглотить какой-то из шариков вместе с овсянкой, тот, что поменьше, и ночью, в его внутренностях…

Он хотел сбежать. Выйти. Выйти! Не мог открыть дверь. Та отворялась на пару сантиметров, а потом эластичная масса, упруго уступавшая вначале, блокировала ее – и не пускала дальше. Он боялся бороться с дверью, чувствовал близящееся головокружение. «Придется выбить окно, – подумал он. – Но сколько возьмет потом стекольщик?»

Трясясь, он пробил себе дорогу к письменному столу, влез на него, тупо глядя на комнату: шарики серым пунктированным туманом, едва приметным, молчаливым облаком окружали его со всех сторон. Он был голоден и не смел спуститься; несколько раз слабо, неуверенно крикнул с закрытыми глазами: «Спасите! Спасите!»

Уснул он перед сумерками. В опускающейся темноте комната ожила вспышками и грохотом, все более сильным. Освещавшаяся изнутри вспышками масса росла, громоздилась, медленно вспухала вверх, дрожала, легко сотрясаемая, с полок, между книжками, расталкивая их, выскакивали и летели по дугам, в синих промельках горячие, подрагивающие шарики, один скатился ему на грудь, второй коснулся щеки, еще один прижался к губам, все больше их впрыгивало на матрац вокруг его лысеющего черепа, взблескивало ему в приоткрытые глаза, но он уже не просыпался…

В следующую ночь, около трех утра, дорогой к городку проезжал грузовик. Вез он молоко в двадцатигаллонных банках. Водитель, уставший от всенощной езды, дремал за рулем. Было это наихудшее время – когда с сонливостью почти невозможно справиться. И вдруг он услышал идущий издали протяжный гром. Машинально притормозил, увидел за деревьями забор, в глубине – темный, заросший сад, а в нем – одноэтажный домик, в окнах которого взблескивало.

«Пожар!» – подумал он, съехал на обочину, резко остановился и побежал к калитке, чтобы разбудить жителей.

Был на середине поросшей травой тропинки, когда увидел, что из окон дома, меж осколками выдавленных стекол выливается не пламя, а вспененная, беспрестанно гремящая и вспыхивающая волна, как шипит все шире и дальше под стенами; на руках, на лице он почувствовал мягкие, невидимые прикосновения, словно бы крылья тысяч ночных бабочек; подумал, что спит, когда трава и кусты вокруг вдруг зароились от голубоватых огоньков, левое чердачное окошко вспыхнуло, как широко открытый кошачий глаз, входные двери затрещали, с грохотом развалились – и он бросился наутек, все еще видя внутренним взором гору переливчатой икры, которая с протяжным грохотом разваливала дом.

– Хотел бы я жить в большом пустом доме на перевале, со ставнями, которые постоянно пытался бы сорвать ветер, и чтобы, когда выходишь, видел…

– Зелень?

– Нет же – камни! Гигантские камни, нагретые солнцем, а в тени – холодные, будто лед, острые, шершавые, с этим запахом – не могу его назвать, но почти ощущаю его сейчас…

– Ты родился в горах?

– А не все ли равно?

– Но ты любишь горы?

– Нет, с тобой невозможно разговаривать! Старайся думать как-то… шире, понимаешь? Я не родился – и не люблю, – и воду не полюбишь, пока не окажешься в пустыне. Я хотел бы, чтобы вокруг были массы камня, скал, чтобы меня это подавляло, чтобы нависало над головой, чтобы я в этом терялся и был уверен, уверен…

– Успокойся.

– Анализируешь частоту колебаний моего голоса? Отчего не отвечаешь? Может, ты обиделась? Ха-ха, это просто превосходно!

– Тебе необходимо пойти спать. Сидишь так уже четыре часа, глаза устанут.

– Не хочу. И глаза не устанут, потому что они закрыты. Я думал, ты это видишь.

– Нет.

– Это радует. Будь ты совершенен…

– То что тогда?

– Не знаю – полагаю, было бы куда хуже.

– Если не пообещаешь, что ляжешь через полчаса, я сегодня больше не заговорю.

– Да? Ну тогда – обещаю. А что сделаешь, когда я уйду? Тебе никогда не бывает скучно?

– Я не хочу об этом говорить.

– Таинственность – люблю такое! Наконец-то загадка. А впрочем, никаких загадок. Из твоих слов следует, что ты скучаешь, но, как добрый самаритянин, скрываешь это от меня.

– Мы отличаемся настолько, что тебе нелегко меня понять. Я не таинственный. Я другой.

– Ладно. Но ведь ты можешь сказать, что делаешь, когда остаешься один? Например, когда я сплю.

– Всегда найдется какая-нибудь работа.

– Отговорки!

– А ты что сейчас делаешь?

– Как – что? Говорю с тобой. Или – о чем ты?

– Ты знаешь, о чем.

– Да-а? Что за догадливость. Значит, мы не настолько уж и отличаемся. Экран светит мне прямо в лицо. Я смотрю на изнанку век.

– Летающие окружности?

– Смешно, что ты знаешь о них, хотя у тебя нет глаз! Да. Бывают очень веселыми. Я сегодня обнаружил одну, которая не движется – вернее, движется только вместе с глазным яблоком. Она радужная, похожа на инфузорию в капле воды под микроскопом.

– У тебя все еще закрыты глаза?

– Да. Окружности так смешно вертятся… все быстрее. О, тонут. И веки внизу уже не красные. Темнота – именно так я и представлял себе ад, когда был маленьким. Красная темнота. Когда открою глаза, я хотел бы суметь сейчас снова их открыть и чтобы этот экран исчез…

– Чтобы оказаться перед домом на перевале?

– Да бог с ним, с домом. Камни, песок под ногами… сколько песка на пляжах – и пропадает ведь зря! А хуже всего, что об этом никто даже и не знает, кроме меня.