– Есть еще, – сообщил подполковник.

– Поламывает. Точнее, грызет внутри. И грудь давит, – добавил штрихи к нарисованной картине пограничник.

– Семь дней, – напомнил Заремба срок, который Туманов сам и определил для болезни.

– Попил бы, – облизал губы пограничник.

Заремба взвесил фляжки. Одна пустая, во второй меньше половины. Правда, ведра гремят совсем недалеко, можно попробовать и добраться до воды.

– Два глотка. Под таблетку, – разрешил капитану. Тот припал к металлическому горлышку, но оторваться все же смог сам, хотя Заремба сдержался и не стал отбирать фляжку.

– Извини.

– Я все же порыскаю, может, тряпье какое найду. Отдыхай.

Грустное это занятие – копаться в остатках и ошметках чьего-то бывшего уюта и счастья. Мало-мальски пригодное для жизни оказалось давно растащенным или истлевшим, поэтому вернулся подполковник почти ни с чем, если не считать нескольких кусочков фанеры: все не на бетоне лежать. Вот и денег вроде полно, а не купишь на них ни свободу, ни тепло, ни здоровье. Угораздило.

Туманов лежал, прикрыв глаза. По шагам определив, кто идет, не стал тратить силы, чтобы удостовериться в догадке.

– Сейчас сотворим спальные апартаменты, – пообещал Заремба. – Мы еще здесь так заживем, что и уходить не захочется.

Вдруг заметил, что говорит с пограничником как с маленьким: больные, оказывается, невольно заставляют менять тональность разговора с ними. Ну и шут с ним, с детсадовским тоном, лишь бы шло на пользу. А делать и поступать нужно так, как подсказывает душа. Солнце садилось медленно – летние вечера столь же длинны, как и день. Поэтому Заремба успел еще немного поползать среди камней и приволочь обрывки проволоки, погнутую алюминиевую кружку, полуистлевший, тронутый с одной стороны огнем клок ваты и стекло. Применения им еще не виделось, но хороший хозяин несет в дом, а не из дома.

– Пей, ночью сползаю к колонке, – протянул остатки воды капитану.

Тот с готовностью отпил несколько глотков.

– Сам хлебни, – протянул остатки командиру.

Заремба больше сделал вид, что пьет, но губы и горло тем не менее смочил. Принять решение – это лишь полдела. До воды нужно еще добраться.

И не ошибся в своих опасениях.

Когда стемнело и подполковник в последний раз мысленно прокладывал при угасающем свете дорожку к трассе и затем к колонке-роднику, как раз там, на другом краю увидел тени. Крались, оглядываясь по сторонам и глуповато-счастливо похихикивая, парень и девушка. За первыми развалинами они присели, принялись исступленно целоваться. Насытившись первыми глотками любви, привычно, наверное бывали здесь не раз, заскользили дальше, глубже в развалины – еще дальше от людей, поселка. Но ближе к затаившимся спецназовцам.

Туманов, впервые за день приподнявшийся, тронул автомат. Им с Зарембой прятаться места не оставалось. Самое укромное прибежище могло быть притягательным и для влюбленных. Целуясь, ласкаясь, они и приближались к их устрашающей, но не для невидящих надписи «Мины».

Не увидели предупреждения. Ничего не замечали, кроме друг друга. Уже не таясь, не оглядываясь воровато, как раз напротив разведчиков сцепили объятия, зашептали горячие слова. Но уединение требовалось совсем не для этого. Торопливо и нетерпеливо, не отрываясь губами от губ, принялись расстегивать друг на друге одежды.

Бледно заблестели оголившиеся плечи, и парень припал к небольшим остреньким бугоркам подруги. Девушка в истоме отбросила голову назад и, скорее всего, прикрыла глаза, потому что не увидеть стоявших напротив, прижатых неожиданностью случившегося спецназовцев мог и в самом деле только слепой. Или, как теперь стало ясно, и влюбленный.

«Шариат шариатом, а чувства чувствами, – подумал Заремба. И усмехнулся внутри над мужчинами-чеченцами: – Даже если наденете на своих женщин паранджу, все равно ведь потом снимать ее придется. Зачем тогда лицемерить?»

Отвернуться бы, а еще лучше – уйти, оставить влюбленных наедине, но любой шорох спугнет голубков, а вслед за ними поднимется стая воронья, закаркает, накличет беду. Поэтому приходилось держать парочку на контроле, смотреть на любовные игры молодых, почти вплотную стоя к дрожавшим девичьим плечам.

Девушка сама направила губы парня вниз, к животу, и тот послушно и желаемо принялся стаскивать юбку, открывая разведчикам дрожавшую в нетерпении и страсти фигурку. Развалины не только похоронили чье-то счастье. Они рождали в своих пределах и новое…

И тут, оставшись голой, ожидая, когда и парень сорвет с себя остатки одежд, девушка открыла глаза и вскрикнула от страха, увидев наконец глядящих на нее русских офицеров. Свернулась калачиком, закрываясь, и парень тоже глянул снизу вверх, переведя взгляд от только что сброшенных на землю брюк и юбки на офицеров. Будь он одетым, попытался бы, наверное, отскочить в сторону, но голый человек беззащитнее ребенка.

– Тихо, не кричать, – направив на них оружие, властно приказал Заремба.

– Не… не надо, – прошептала пересохшими губами девушка.

– Потихоньку, спокойно одевайся, – разрешил ей подполковник.

Та одной рукой стала дотягиваться до вещей и кое-как набрасывать их на себя. Парень продолжал сидеть под стволом автомата. Первый испуг у него прошел, он сумел понять, что русские здесь не случайно, что они прячутся. В то же время это предполагало самое худшее, так как именно человек прячущийся не желает иметь свидетелей.

Туманов тоже требовательно посмотрел на командира. Влюбленные поняли его взгляд, обреченно замерли, забыв про одежды.

– Не надо, – вновь попросила девушка, но теперь она уже просила не о том, чтобы ее не насиловали, а чтобы не убивали.

– И что с вами делать? – откровенно признался в своем бессилии Заремба, стараясь не встречаться взглядом с Тумановым. – Отпустите, – попросил парень.

– Небось, из банды, – усмехнулся капитан, заранее зная обратный ответ.

– Нет, я не воюю. Мы скоро поженимся.

– Он не воюет, нет, – заступилась за друга и девушка. И подтвердила: – У нас скоро свадьба.

– Кого поддерживает село?

– Н… никого, – честно признался парень. – Сами по себе. Со всеми мирно.

– А чего же не воюешь вместе с остальными? – продолжал дотошно допытываться пограничник, пытаясь поймать того на неточности и избавиться от угрызений совести перед предстоящим убийством.

– Не пошел. Не хочу. Мясом откупаюсь, барашками.

– Ага, значит, помогаешь боевикам, – нашел-таки оправдание капитан и снова посмотрел на Зарембу.

А тот смотрел на девушку.

Она смущенно прятала за спину лифчик и одергивала блузку: одеваться под взглядом незнакомца оказалось не менее стеснительно, чем раздеваться. Выглядела она лет на семнадцать – восемнадцать, по-горянски была смугла, глазаста. Неужели и девушки хотят, чтобы взбесившиеся от собственной независимости и значимости мужики загнали их в семнадцатый век, в паранджу и бесправие?