Он как раз пытался успокоить и подбодрить ее, когда под ногами у них кто-то тихонько заскулил. Опустив глаза, они увидели Тобби. Довольный, что его наконец заметили, пес тявкнул, при этом из пасти его что-то выпало. Пока Моуди наклонялся посмотреть, что же это такое, Тобби подскочил к Изабелле и ткнулся головой к ней в ноги, словно предлагая набросить ему на морду платок и поиграть в «Ну-ка отыщи». Изабелла потянулась уже погладить своего малыша, но неожиданный вскрик Моуди заставил ее обернуться. Теперь настал его черед трепетать от волнения.

— Тобби принес записную книжку, — запинаясь, произнес он.

Трясущимися руками Роберт раскрыл книжку Гардимана.

В одном переплете с нею оказалась тетрадка для записей пари, куда выигрыши и проигрыши заносились в календарном порядке. Он отыскал страницу, помеченную следующим после кражи числом, и прочитал: «Феликс Суитсэр: получено 500 ф. ст. Банкнота за № 8, 70564 от 15 мая 1875 года».

Достав из жилетного кармана листок с номером пропавшей банкноты, он протянул его Изабелле.

— Прочтите, — сказал он. — Я не доверяю своей памяти.

Изабелла прочитала цифры вслух. Банкнота ее милости и банкнота, полученная Гардиманом в уплату долга, были датированы одним и тем же числом и имели один и тот же номер.

Моуди вручил записную книжку Изабелле.

— Вот доказательство вашей невиновности, — сказал он. — Его добыла для вас собака. Теперь вам, вероятно, следует написать о случившемся мистеру Гардиману, — прибавил он, опустив голову и глядя вниз.

Яркая краска залила внезапно лицо девушки.

— Вы сами напишете ему, — ответила она, — когда придет время.

— Какое время? — не понял он.

— Время, когда я стану вашей женой, — прошептала она.

Негромкое ворчание Тобби напомнило им, что он тоже вправе требовать к себе некоторого внимания.

Изабелла опустилась на колени и осыпала его самыми горячими поцелуями, какие ему довелось вкусить за все время их знакомства.

— Славный мой, — сказала она, разжав наконец объятия. — Как мне тебя отблагодарить?

Тобби перевалился на спину — несколько медленнее обычного, вследствие недавнего плотного обеда, — и, задрав все четыре лапы, лениво скосил на Изабеллу свой блестящий карий глаз. И если только собачий взгляд способен что-то выразить, то взгляд Тобби ясно говорил: «Я объелся; почеши мне живот».

Любопытно, сколько дал бы человек здравомыслящий за такой вот документ:

«Я, Феликс Суитсэр, расписываюсь в том, что получил от леди Лидьяр 500 (пятьсот) ф. ст., каковые и обязуюсь вернуть».

К леди Лидьяр эта ценная бумага попала при обстоятельствах, придающих ей ореол романтичности. Она оказалась последней весточкой, которую почтенной вдове довелось получить от своего милейшего племянника. Сопроводительное письмо, безусловно, еще более повысит ценность данной расписки в глазах тех, кто верует в незыблемость законов денежного обращения.

По секрету приоткроем читателю его содержание.

«Добрейший Моуди сообщил мне, дорогая тетушка, что Вы, вопреки его совету, решили отказаться от судебного преследования. Право, не могу взять в толк, что он этим хотел сказать; тем не менее я очень ему благодарен, так как он напомнил мне об одном обстоятельстве, имеющем некоторое касательство лично к Вам.

Я вот-вот собираюсь отбыть на континент для поправки здоровья, а перед отъездом ведь вечно запамятуешь что-нибудь важное. Вот и я до визита Моуди все забывал написать Вам, что некоторое время назад имел удовольствие позаимствовать у Вас пятьсот фунтов стерлингов.

В день, когда это произошло, Ваш тон и обращение со мной недвусмысленно указывали на то, что, попроси я у Вас денег взаймы, Вы бы наверняка мне отказали. Единственное, что мне в таком случае оставалось, — взять их без спроса. Так я и сделал, воспользовавшись моментом, пока Моуди ходил распорядиться насчет кюрасао; а когда лакей принес мне этот божественный напиток, я уже снова был в картинной галерее.

Вы, конечно, спросите, почему мне пришлось прибегнуть к такому, говоря языком финансистов, „вынужденному займу“. Отвечу, что в своем поведении я руководствовался мотивами, которые, на мой взгляд, делают мне честь. В тот момент мое положение было крайне затруднительно. Кредиторы наседали, друзья отвернулись от меня. Я должен был либо взять деньги, либо опозорить семью. Поверьте, трудно отыскать человека, который более моего почитал бы свою семью! Пришлось взять деньги.

А теперь попробуйте представить, каково было бы Ваше же собственное положение (не говоря уж о моем), выбери я другой путь; как меня выдворили бы из Жокей-клуба[3], и из Таттерсоллза[4], и из игорного общества, как публично объявили бы неплательщиком перед достойнейшим в этой стране заведением — Терфом[5], — и все из-за каких-то пятисот фунтов, которых недоставало, чтобы заткнуть глотку этой грубой скотине Гардиману! Нет уж, позвольте мне пощадить наши с Вами чувства, и не возвращаться более к этим мрачным картинам. Милая и несравненная моя тетушка! Вы, и только Вы, спасли честь нашего семейства! Моя собственная заслуга не так велика — я лишь представил Вам такую возможность.

К сему, разумеется, приложена моя расписка. Могу ли я что-нибудь сделать для Вас за границей?

Ф. С.»

К сказанному необходимо добавить, во-первых, что Моуди оказался совершенно прав: именно Ф. С. указал лорду Ротерфилду на причины отъезда Изабеллы из дома леди Лидьяр; и, во-вторых, Феликс и в самом деле передал французской полиции составленное мистером Троем изложение дела, но изменил в нем одну мелочь — номер пропавшей банкноты.

Что же далее? Далее автору остается лишь с превеликим сожалением распрощаться с героями своей повести.

С мисс Пинк, которая и на смертном одре будет горевать о том, что Изабелла ответила Гардиману «нет».

И с леди Лидьяр, которая, в противоположность мисс Пинк, наверняка горевала бы на смертном же одре, скажи девушка «да».

С Моуди и Изабеллой, чья романтическая история завершилась записью о венчании в церковной книге.

С Гардиманом, продавшим ферму и лошадей, дабы начать новую жизнь легендарного покорителя Америки.

И со Старым Шароном, который, сдержав слово, умылся и причесал волосы в честь свадьбы Моуди, вследствие чего подхватил сильнейшую простуду и в промежутках между чиханьями уверял, что «в жизни не сделает больше подобной глупости».