Действующие лица:

Женщины

Леди Лидьяр, вдова лорда Лидьяра.

Изабелла Миллер, ее приемная дочь.

Мисс Пинк из Саут-Мордена.

Достопочтенная миссис Драмблейд, сестра достопочтенное А. Гардимаиа.

Мужчины

Достопочтенный Альфред Гардиман, хозяин племенной фермы.

Мистер Феликс Суитсэр, племянник леди Лидьяр.

Роберт Моуди, дворецкий леди Лидьяр.

Мистер Трой, адвокат леди Лидьяр.

Старый Шарон, опальный страж закона.

Четвероногие

Тобби, собака леди Лидьяр.

Разложив на коленях три письма, леди Лидьяр в раздумье сидела у камина.

От времени бумага пожелтела, а чернила поблекли и приобрели рыжеватый оттенок. Все три письма были адресованы одному и тому же лицу — достопочтенному лорду Лидьяру — и подписаны одинаково: «Любящий Вас кузен Джеймс Толлмидж». Письма мистера Толлмиджа, несмотря на их несколько высокопарный слог, отличались похвальной краткостью, и мы не утомим читателя, рискнув привести их здесь целиком.

Письмо первое

«Вашей милости угодно, чтобы я изъяснялся в немногих словах и по существу. Извольте. У себя в глуши я был весьма преуспевающим портретистом и имел возможность заботиться о жене и детях. Ясно, что без постороннего влияния я никогда бы не решился тратиться на дом и мастерскую в Западном Лондоне, не скопив прежде достаточно денег для такого серьезного шага. Смею утверждать, что именно Вы, милорд, склонили меня к принятию необдуманного решения. И вот теперь я оказался один в чужом городе, перед угрозой полного разорения — никому не известный художник без работы, с больной женой и голодными детьми на руках. Так кого же мне прикажете винить во всех моих мытарствах? Не Вас ли, милорд?»

Письмо второе

«Милорд! После недельного молчания Вы наконец-то удостоили меня нарочито кратким ответом. Буду и я краток. Заявляю самым решительным образом, что ни я, ни моя жена никогда без Вашего ведома не позволяли себе использовать Ваше имя с целью привлечения заказчиков. Это возмутительная ложь, и я вправе требовать, чтобы Вы назвали клеветника!»

Письмо третье (и последнее)

«Прошла еще неделя, и ни слова ответа от Вашей милости, что, впрочем, уже не имеет значения, ибо за это время я навел кое-какие справки и выяснил, наконец, имя недоброжелателя, который настраивает Вас против меня. По-видимому, я, сам того не ведая, обидел чем-то по неосторожности Вашу супругу, и вот могущественная леди ополчилась на бедного художника, кровными узами связанного с Вами, милорд. Пусть так; я стану сражаться в одиночку и сумею, как сумели многие до меня, выйти победителем из этой борьбы. И, Бог даст, наступит день, когда к подъезду модного портретиста, окруженному богатыми экипажами, подкатит карета ее милости, дабы принести художнику запоздалые сожаления ее милости. Отложим же наш разговор до того дня, милорд».

Перечитав еще раз эти чудовищные измышления о самой себе, леди Лидьяр решительно встала и взялась за письма двумя руками с явным намерением их порвать, однако, поколебавшись, все же бросила их обратно в выдвижной ящик шкафа, где они и покоились до сих пор среди прочих бумаг, еще не разбиравшихся после кончины его милости.

— Идиот! — в сердцах пробормотала леди Лидьяр. — При жизни мужа я ни о каком Толлмидже и слыхом не слыхивала, сейчас только из его же писем узнала, что он точно доводился лорду Лидьяру родней. И что теперь со всем этим делать?

Последний вопрос заставил ее вновь обратиться к брошенной на столе газете, в которой извещалось о смерти «превосходного художника мистера Толлмиджа, состоявшего, говорят, в родстве с покойным лордом Лидьяром — тонким ценителем искусств». В следующей фразе автор некролога призывал снизойти к бедственному положению миссис Толлмидж и ее детей, «коим остается уповать лишь на милость людскую». И чем дольше всматривалась леди Лидьяр в газетные строки, тем яснее видела, что перо газетчика нацелено прямехонько в ее чековую книжку.

Отвернувшись к камину, она позвонила в колокольчик. «Обожду-ка я пока действовать, — подумала она про себя. — Выясню сперва, так ли уж плачевно положение семьи покойного».

— Моуди вернулся? — спросила она явившегося на звонок слугу.

Моуди — дворецкий ее милости — еще не возвращался, и леди Лидьяр решила до его прихода выбросить из головы вдову художника и направить помыслы на дела домашние, занимавшие ее куда более. Ее любимый пес в последние дни что-то хворал, а сегодня с утра она еще не успела справиться о его здоровье. Отворив сбоку от камина дверь, за которой — через маленький коридорчик с несколькими эстампами на стенах — располагался ее будуар, она позвала:

— Изабелла! Как там Тобби?

— Все так же, миледи, — ответил звонкий девичий голосок из-за занавески в дальнем конце коридорчика.

Вслед за этим ответом послышалось глухое рычание, означавшее на собачьем языке «не так же, миледи, а хуже, много хуже».

С горестным вздохом леди Лидьяр снова затворила дверь и принялась прохаживаться по просторной гостиной в ожидании дворецкого.

Строго говоря, почтенная вдова была особа низенькая, толстенькая и годами неумолимо приближалась уже к шестидесяти. Однако, надо отдать ей должное, выглядела она по меньшей мере на десять лет моложе. Щеки розовели нежнейшим румянцем, какой иногда встречается у хорошо сохранившихся старушек. Глаза — того счастливого небесно-голубого оттенка, что, как правило, не выцветает с годами и не линяет от слез, — тоже были еще очень недурны. Добавьте к этому вздернутый носик, пухлые, не желающие морщиниться щеки, мелкие седые букольки, и, — если бы куклы могли стареть, леди Лидьяр в свои шестьдесят в точности походила бы на этакую стареющую куклу, неспешно двигающуюся к своему прелестному маленькому надгробию, над коим круглый год будут цвести розы и зеленеть мирт.

Относя вышеперечисленное к достоинствам ее милости, беспристрастный историк вынужден, однако же, сообщить, что водились за нею и кое-какие недостатки, как то: полное отсутствие вкуса и такта. После смерти супруга вдова смогла наконец одеваться, как ей заблагорассудится, и облачала свои телеса в немыслимые для ее почтенных лет цвета. Кричащие наряды, хоть и пошиты были вполне сносно, выглядели на ней нелепо и только подчеркивали изъяны фигуры. В самом поведении ее милости имелись такие же удручающие огрехи, как и в манере одеваться. Можно сказать, что на всякое чудачество наряда находилось не менее удивительное чудачество и в ее характере. Иногда она держалась с достоинством истинной леди, а в иные минуты вдруг начинала вести себя так, как пристало разве базарной торговке. Между тем за внешними несообразностями скрывалось большое сердце, ожидавшее лишь удобного случая, чтобы раскрыться во всем своем благородстве. В заурядных обстоятельствах она служила обществу мишенью для всевозможнейших насмешек. Но когда нежданные испытания нарушали обыденное течение жизни и становилось ясно, кто чего на самом деле стоит, тогда самые заядлые насмешники в изумлении смолкали, не понимая, что сделалось с их такой давней и, казалось бы, такой знакомой приятельницей.