вдавил ее плоское тело в ракушечник, сделал широкий жест, показывая — кто хочет, может приложиться. — Посмотри, Стругов, какого пола сенбернар твой... Мужчина или женщина?

— Не суть важно. А потом он сеттер, а не сенбернар, — поправил Стругов. — Грамотей! Еще в МВД работаешь...

— Я только в дворнягах хорошо разбираюсь. Они по моей части, а те, у кого хвост не кренделем, для меня на одно лицо.

— Самец, — интеллигентно кашлянул в кулак Гупало, а когда Пермяков недоуменно вскинулся, штурман пояснил осторожно, ткнув пальцем в сторону собаки: — Собака, я говорю, самец.

— Называй вещи своими именами! Не самец, а кобель, не самка, а сука...

— Эх, маркиз... Зачем же рыбу-то ножом резать, а? — сказал Стругов.

Это было неожиданно, не похоже на майора, слишком жеманными были слова: больше подходили для кого-либо другого.

— Алексей, — обратился он к лейтенанту, — соединись-ка по рации с городом, узнай, как дела? И что они нам посоветуют, спроси...

— Слушаюсь, товарищ майор! — отозвался Гупало. Поднявшись, подергал руками, стряхивая приставшие к отпотевшим ладоням песчины.

— Тише, ты! — грубо крикнул Пермяков, вскинул глаза. — Привык с песком обедать...

— Простите, — извинился Гупало, в малоподвижных зрачках его отразилась неприязнь. Он забрался по лесенке в вертолет, и вскоре из пилотского отсека послышался монотонный, лишенный окраски голос: — Алло, «Тринадцатый»! Ответьте! Алло, «Тринадцатый»...

— Ну и позывные у вас, — усмехнулся Пермяков. — Чертова дюжина, несчастное число.

— Посмотрим, — туманно сказал Стругов, — счастливое это число или несчастливое.

— Это слепой-то сказал: посмотрим? — коротко хохотнул Пермяков, взял с бумаги розовый кругляш колбасы. — Ну-ну... Посмотрим.

— Алло, «Тринадцатый»... «Тринадцатый»?!

— Связался наконец, — отметил Меньшов. Гупало щелкнул бустером, отгораживаясь от посторонних шумов, от разговора. Лицо его закаменело от напряжения, стало плоским.

— Хотите, я вам историю расскажу? — спросил Меньшов, обращаясь непосредственно к Стругову. Надкусил ломтик колбасы. — Про собак, я когда-то собаками специально занимался, кое-что знаю о них.

— Хотим! Валяй, — бодро разрешил Пермяков.

— Погоди! — остановил Стругов. — Пусть Алексей переговорит сначала... Узнаем, что город скажет. Да. Может, лететь сейчас придется. Немедля.

Все разом оглянулись на штурмана, чье лицо будто вырезанным из картона силуэтом вырисовывалось за стеклом бустера. Гупало кивнул несколько раз, соглашаясь с кем-то, потом, круто вывернув голову, посмотрел на сеттера, съевшего колбасу и замершего в удобной для бегства позе, кивнул еще раз.

— Судя по выражению лица нашего Гупалы — полетов над лиманом не предвидится, — сказал Меньшов.

— Посмотрим.

Гупало медленно стянул с головы обруч с наушниками, положил его на сиденье.

— Вот тетеря, — пробормотал Пермяков, — люди ждут, а он еле шевелится.

Гупало неторопко поднялся, прогромыхал ступеньками узкого трапа, ведущего из кабины в трюм, возник в проеме.

— Ну что? — спросил у него Стругов.

— Приказано еще раз обследовать остров. Лиманы обшаривают другие, четыре машины в поиске.

— Ясно, — сказал Стругов, подивился нездоровой глухоте своего голоса — неужели он заболевает, или просто устал, или же следы чужой трагедии, оставшиеся на этом островке, в одночасье повергли его в хворь?

— Я собаками много занимался, — сказал Меньшов, — даже литературу изучал по поводу лаек, псовых, борзых, гончих... Пород всего... четыреста, кажется. Вот чем, к примеру, отличается молодой доберман-пинчер от старой короткошерстной легавой, а? Только ушами и хвостом. У добермана уши торчком, с загибом и хвост по самую репку оттяпан, а у легавой уши книзу и хвост как сарделька. Пистолетом торчит. А так похожи друг на друга...

— Ну? — Гупало спрыгнул на ракушечник, подошел ближе, засунув руки в карманы. Узкие галифе лопнули у него на левой икре, по шву, в прогале была видна незагорелая розоватая кожа. — Доберман крупнее.

— Еще один собачий знаток, — сказал Пермяков.

Стругов устало подумал — разве можно так? Прилетели на беду, не нашли людей и успокоились.

А лицо Меньшова тем временем сделалось малоподвижным и печальным, его словно пронзила далекая, уже теряющая силу боль.

— Как-то отец мой, — проговорил Меньшов, — будучи еще в соку и в силе, крепким деревенским мужиком, поехал на лошади на базар в Елец. И меня взял с собой. А до золотоглавого Ельца от нашей деревеньки — ни дать ни взять километров тридцать пять — сорок будет. Поехали мы, чтобы телятину сбыть — как раз телка тогда зарезали, — да еще обнову домашним купить — ну, в общем, крестьянские дела надо было справить. Выехали затемно, на небе еще Млечный Путь огнем полыхал — у нас, на Орловщине, называют его красиво, Весь Жар, — и не заметили в темноте, что за телегой увязалась брюхатая дворняга. По кличке... Репой мы ее звали. Спохватились, когда деревня уже осталась за ста буграми. Домой же не прогонишь... Да и не уйдет собака, хозяев не бросит. Так и приехали в город — мы на телеге, Репа пешком. Пока батя торговал телком да ходил по лавкам, тряпье подбирал, Репа ощенилась под телегой. Посмотрел мой родитель на скулящее мокрое потомство Репино и хвать за голову — щенков пять штук, все слепыши — загнутся в дороге, если везти, да и не повезешь это богатство домой — все равно топить в реке. И Репу оставлять со щенками жалко. Поскреб батя затылок, махнул — пропади ты пропадом, проще другого сторожа во двор привести, чем Репу с елецкого базара эвакуировать. Словом, уехали мы домой. Прибыли уже ночью, часов в двенадцать. Я в дороге уснул, меня сонного с телеги сняли, в избу перенесли. А утром, выйдя на крыльцо по малому делу, мой батя увидел, что Репа как ни в чем не бывало сидит на дворе у будки и облизывает пятерых щенят. Батя так и бухнулся на колени перед собакой. А что ему оставалось делать? Мать выходит корову доить, а батя в кальсонах стоит перед собакой и слезы льет. И смех и грех. Так как же Репа смогла за одну ночь, да и то неполную, перетащить из незнакомого города, за целых сорок километров расположенного, пятерых щенят? Как, скажите?

— Как?