Остальные оказываются лишними, подобно большинству россиян в парадигме «экономики трубы». Производить им нечего: любой произведенный ими продукт будет лишним.

Соответственно, они не производят, но лишь потребляют, а точнее – претендуют на потребление. С точки зрения коммерческой эффективности это недопустимо, и объективная задача общества заключается в максимальном ограничении масштабов их потребления, которое по определению непроизводительно.

Разрыв между низкой производительностью и высоким потреблением максимален у среднего класса развитых стран.

Сохранение прежней, коммерческой парадигмы развития ставит перед человечеством людоедскую по сути задачу сокращения потребления – и мы видим обнищание среднего класса в США и даже в Евросоюзе.

Социальная утилизация среднего класса уничтожит демократию в ее современном понимании, ибо она лишится своей цели, опоры и оправдания. Экономика будет сброшена в жесточайшую депрессию, ибо именно средний класс генерирует основную часть спроса.

Чтобы избежать этого, государствам придется либо искусственно поддерживать спрос, что в рамках коммерческой парадигмы развития возможно лишь в течение ограниченного времени, либо сохранять производства без учета сжимающегося денежного спроса, что вообще несовместимо с указанной парадигмой.

Таким образом, сохранение производств – а значит, и благосостояния – потребует отказа от ориентации на прибыль как главную цель человечества. Если этот переход не будет осуществлен сознательно (что невозможно по идеологическим и управленческим причинам), он произойдет неосознанно, стихийно, через социальную катастрофу, связанную с социальной утилизацией среднего класса.

Это приведет к резкой дегуманизации как управляющих систем, так и обществ в целом.

Развитие технологий (в виде технологий формирования сознания и современных компьютерных систем) ведет к архаизации лишь в рамках коммерческой парадигмы человеческого развития.

Единственный способ разрубить гордиев узел современных глобальных проблем – форсирование технологического прогресса, достичь которого можно лишь на пути отказа от корысти как основной движущей силы человечества.

Технологии как стимул и мотив не отрицают прежнего стимула – корысти и прибыли, но включают его в себя, как капитал, развиваясь, отнюдь не отрицал роль золота, но гармонично и непротиворечиво включил его в себя, – отобрав у него при этом не только исключительность, но и самостоятельность его общественной роли.

Мы видим, что деньги неуклонно теряют значение, уступая свою роль символа и инструмента достижения успеха технологиям. Они менее отчуждаемы, чем деньги, и потому основанное на них господство прочнее основанного на деньгах. С другой стороны, технологии все чаще используются на нерыночных условиях, закрепляющих господство их владельцев.

Стратегические решения, принимаемые самыми разными обществами, становятся некоммерческими.

Евросоюз принял программу развития альтернативных источников энергии к 2020 году, но почти все они дотируются государствами и потому нерыночны. Надежд на их рентабельность в 2020 году нет.

Нерыночен и совершаемый Китаем технологический рывок. Замена старых технологий новыми в китайской структуре цен часто коммерчески не оправдана, но угроза нехватки воды, почвы и энергии заставляет огромную страну идти на рыночные риски ради внерыночного выигрыша.

Наконец, страны Прибалтики и Восточной Европы, экономически всецело зависящие от России и объективно ориентированные на ее рынок, сознательно разорвали хозяйственные связи с нею ради формирования собственной идентичности.

Самоубийственное с рыночной точки зрения это решение направлено на достижение некоммерческой цели – формирования новых народов, пусть даже и ценой их социальной деградации.

Это не гуманизм, не совершенствование человека (а в случае Прибалтики – и его прямая архаизация), но это уже совершенно явный и открытый отход от коммерционализации, которая, становясь всеобщей и всеобъемлющей, становится тем самым и самоубийственной.

Вырываясь из оков рынка, человечество стремится к восстановлению технологического прогресса, надеясь на возвращение его гуманизирующей роли, надеясь, что технологии обеспечат «благосостояние для всех» и остановят сползание в варварство.

Упование на технологии против всесилия рынка, при всей наивности (как и любой надежды на лучшее будущее), представляется перспективным. Такое упование представляется, помимо прочего, еще и современной формой социалистической идеи, превращающейся из традиционной социал-демократической, свойственной индустриальной эпохе, в идею технологического социализма.

Сегодняшняя форма общественной борьбы – это борьба стремления к прибыли и стремления к технологиям, борьба глобального монополизма и ломающего его технологического прогресса, борьба глубинной тяги к архаизации и жажды возобновления комплексного, всеобъемлющего развития человечества.

Она вновь, как в годы великих войн, превращает науку в передовой край борьбы человечества за свое будущее.

Только если раньше речь шла о судьбе лишь отдельных народов и их групп, то теперь – всего человечества, без какого бы то ни было исключения.

К сожалению, пока человечество проигрывает борьбу за свою судьбу и продолжает проваливаться в пучину архаизации. Нагляднее всего это проявляется в видимой тщете попыток сознательного и институционализированного противостояния глобальному экономическому кризису – в частности, в виде работы «большой двадцатки», на которую в начале этого кризиса возлагались огромные и, как оказалось, совершенно необоснованные надежды.

Саммиты «Большой двадцатки» неуклонно и убедительно доказывают даже профессиональным оптимистам ее полную беспомощность перед развивающимся мировым кризисом.

Хотя, с другой стороны, если уж «Большая двойка» – США и Китай – не справляется с этим испытанием, ждать каких-либо достижений от «Большой двадцатки» попросту странно.

Ведь к мировым лидерам, как можно понять из динамики взаимодействия их друг с другом в разных форматах, полностью применима древняя вьетнамская притча о монахах.

В соответствии с ней, если за водой идет один монах, то он приносит два ведра воды в двух руках. Если за водой идут два монаха, то они вдвоем тоже приносят два ведра воды: каждый несет одно ведро в одной руке, потому что им тяжело. Если же за водой идут три монаха, то они вообще не доходят до источника.

Мысль о том, что монахов может быть двадцать, древним вьетнамским мудрецам просто не приходила в голову.

«Большая двадцатка», как и «Большая двойка», стала реакцией мирового сообщества на очевидную недееспособность «Большой восьмерки», которая в самом начале нынешнего глобального кризиса слишком наглядно оказалась не в состоянии даже адекватно обсудить вставшие перед мировой экономикой проблемы.