Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Убитых, ягрю, трое, или двое? — вслед ему Костя. — Видел?.. Один… голова прям синяя, ягрю… мясо прям живое, а не голова.
— Романченко…
Не дослушал Иван старшину, прыгнул с борта. Растолкали их в стороны. Иван теперь с Саввой во второй шеренге. Костя где-то впереди за головами. Иван видит его затылок, и отчего-то не по себе ему стало. Чего такого Костя сказал? «Счетовод хренов, — и мурашки по спине. — Это я с непривычки. Отвык, отвык. Эх, Шурка…»
На плацу офицеры — все как будто с одного конвейера — серые.
«Лица у них одинаковые, — соображает Иван, — серость окопная». Он сумку пихнул под ноги и слышит — перед строем говорят:
— Вы приехали… на войну. Сегодня, можно сказать, на ваших глазах погибли двое солдат, таких же парней, как и вы. Добро пожаловать, можно сказать, в ад. Кто приехал по недоразумению, есть время уехать, нах… обратно. Ага, вот подсказывают. Трое. Третий умер по дороге в госпиталь. Думать, нах… время есть… целая минута, пока не подойдет комендант.
Вернувшись в комендатуру, Колмогоров внутри комендантского двора под ветвистым каштаном обнаружил начальника штаба полковника Духанина, невысокого человека с красным лицом и вечно озабоченным взглядом сорокалетнего штабиста. Тот в своей манере, нудным скрипучим голосом, отчитывал за что-то майора Полежаева, начальника инженерной службы. Полежаев икал, тер припухлые веки, жмурился на выбравшееся из-за крыши штаба скучное осеннее солнце.
Колмогоров сказал Духанину, чтобы тот собрал офицеров, мельком глянул в тяжелое оплывшее лицо Полежаева.
В своем кабинете он уселся за стол и стал что-то чиркать в блокноте.
Луч из окна жирной биссектрисой разделил стол на две половинки.
Комендант рассеянно проследил взглядом по лучу и уставился в желтовато-мутное оконное стекло, наполовину заложенное мешками с песком. Так и сидел, пока вошедший незаметно Тимоха, не отвлек его.
— Стучаться забыл? — недовольно буркнул Колмогоров.
— Виноват, тащпо… стучался.
Тимоха услужливо поставил перед комендантом стакан с крутым кипятком, блюдце с хлебом, кусочком масла и так же бесшумно вышел.
Колмогоров заварил из пакетика, бросил кубик сахара. Задумался, уставившись в пустую стену напротив, зазвенел ложкой в стакане: «Светка, Светка… И чего вас, баб, несет на войну? Ну, брякнул по пьянке. Язык мой…»
Колмогоров даже сейчас, спустя почти три месяца их военно-полевого романа не мог ответить себе на вопрос, любит ли он зеленоглазую медсестру. Но в тот день, когда, выпив чуть более своей нормы, обнимая под знакомую музыку ночных перестрелок мягкую Светку, прошептал ей на ухо, что решено — он разведется с женой и распишется с ней. И заживут они.
«Э-эх, Светка, — вздыхал Колмогоров. — Ну, вылетело, ну прости ты меня дурака».
На следующий день и произошел тот разговор. Колмогоров, как нашкодивший мальчишка, мямлил что-то неразборчивое. Когда Светлана Пална поняла, что слова те любовные слюнявые были так, ерундой — сантименты поперли из голого, размякшего от водки полковника — сказала ему обидное. Колмогоров отматерился в ответ. Потом жалел Светлану Палну и себя жалел.
Да что говорить тут. Война — сука. Вали все на нее, полковник, — спишется потом на боевые или еще как-нибудь.
О солдатах, что погибли сегодня, не думалось Колмогорову. Если каждый раз мучить себя, от тоски загнешься или сопьешься, как бывший комендант.
Прошло полгода его службы в Грозном: полгода кошмаров и смертей — бессмысленных каждодневных смертей. Бессмысленных потому, что ни Колмогоров, ни начштаба Духанин, никто из солдат и офицеров — молодых и гнутых-битых стариков — не могли понять, зачем все это вокруг них происходит.
Мысли коменданта были прерваны стуком в дверь.
Колмогоров тяжело вздохнул, глотнул горячего, чертыхнулся, обжегшись.
На пороге появился выбритый до синевы и порезов начальник штаба, за плешивой макушкой Духанина виднелись высокие фуражки, кепки с козырьками. Офицеры входили и рассаживались вдоль стены.
Совещание началось.
Колмогоров изложил суть доклада командующего: про террористические деньги, боевиков, минную войну и так далее. Духанин при этом значимо закивал мягким с ямочкой подбородком, с хрустом раскрыл папку штабной документации.
Полежаев сидел напротив коменданта, изо всех сил сдерживал мучавшую его икоту, но на словах «началась минная война» все же не сдержался — утробно икнул. Никто не засмеялся, не посмотрел в его сторону; комендант, сбившись с темы, лишь покрутил желваками. Только Духанин недовольно засопел.
Разобравшись с вестями из штаба группировки, стали решать насущное — кто старшим поведет колонну в Ханкалу: подходило время пополнить запас продуктов и боеприпасов.
Зампотыл Василич, крупный в животе и груди мужчина, раздувая щеки для важности, заявил, что нужны еще запчасти на водовозку, которую подорвали на прошлой неделе.
Сопровождать колонну выпало замповооружению Семенычу, по прозвищу «огнемет»: перегар от Семеныча по утрам такой шибал, спичку поднеси — вспыхнет. Семеныч забрызгал слюной сидящего рядом Полежаева, доказывал всем, что ему пора в отпуск, что устал он до смерти. Духанин замахал на него — забудь до зимы. С такой ненавистью глянул на него оружейник, что начштаба примолк и заерзал на стуле.
Расшумелись.
Колмогоров от своих тревожных мыслей и освободился: повысил голос на одного, другого. Полежаев икать перестал. Колмогоров ему настучал карандашом по столу, чтобы следил за саперами, чтоб самого в дурь не перло.
— Ты на кой хе… первый лезешь, как Вакула поет, на мины за орденами? Дурно это, сказал. В том смысле, что бойцы есть.
— Есть, то есть, только некомплект, знаете сами, — Полежаев округлил глаза. Вены вздулись на багровой шее, пот на лбу выступил. — Троих в госпиталь, один «двухсотый» на прошлой неделе. А на взвод я кого поставлю — сержанта? Где взводный обещанный?
Разобрались, что взводный, конечно нужен, но нет пока, поэтому Полежаеву необходимо смотреть в оба.
Чай остыл.
Луч с середины стола сполз на край и вдруг пропал совсем. Оконное стекло словно вымазали матово-серым, — кабинет сделался еще больше неуютным: пахло сырой юфтью от ботинок, табаком.
Комендант закурил.
— Михал Михалыч, — обратился он к Духанину, — прошу тебя, зачитай, чтоб все слышали о ночном происшествии. Товарищи офицеры, обращаю ваше внимание, Полежаев, и твое в том числе.
Майор нервно повел головой, отчего шея его побагровела еще больше, и с тоской глянул в серое окно. Подумал майор, что серость видимо пришла надолго, обреченно икнул, дернувшись всем своим квадратным телом.
Духанин стал читать: то в строгом ритме — монотонно, то вдруг, менял интонацию, путался в словах, мямлил: