Странный хриплый голос прошептал что–то, чего Дорте, к счастью, не поняла. Теперь влажное дыхание касалось ее шеи. Он наклонился и вытащил ее груди из корсета. Статуя сидела на кровати, опираясь на руки. Окно закрывали красные шторы, но они были задернуты неплотно. На белом комоде стояла лампа с таким же красным абажуром, как на бра. Справа от лампы была видна стена. В одном месте краска осыпалась, словно кто–то вырвал из стены крючок.

Глухой и в то же время резкий звук подсказал ей, что входная дверь открылась и захлопнулась. Значит, Лара все–таки ушла. По какой–то причине все вдруг разладилось. У нее потекло из глаз и из носа. Она сжала губы и, помимо своей воли, сопела как будто наперегонки с мужчиной, который вдруг перестал сопеть. Но только на мгновение, потом он схватил ее пальцами за сосок Словно это был предмет, который он мог унести с собой. Она задержала дыхание. Нет! Мысль о том, чтобы смешать свое дыхание с его, была невыносима. К счастью, статуя одержала верх. Она снова окаменела и не издавала ни звука. Она больше не защищалась и не всхлипывала — позволила всему идти своим чередом.

Отец часто говорил, что время — это обман, выдумка для тех, кто верит в начало и конец. Иногда оно несется стрелой, потому что ты счастлив и не можешь следовать за ним. Иногда ополчается против тебя, принимая сторону того, чего тебе хотелось бы избежать. Особенно когда ты мечтаешь, чтобы все неприятное прошло легко и быстро, как щелчок пальцев. Но в таком случае нужно хотя бы уметь щелкать пальцами.

На серой стене возникли картины. Окна у них дома с двумя пеларгониями на каждом, полка с Вериными и ее любимыми разноцветными игрушками. Косы матери на белой ночной сорочке, когда она перед сном молилась на своем раскладном диване. Вот Вера вскидывает голову, когда у нее плохое настроение, и уголки ее губ опущены книзу. Только бы деньги Тома не пришли к ним слишком поздно! Неужели Веру и маму уже выбросили из дома и их мебель и чемоданы стоят на улице? — думала Дорте. Несмотря на то, что вообще–то статуи не могут думать.

Мужчина расстегнул брюки и тихонько застонал. Хотел заставить ее расшевелить себя. Она увидела что–то морщинистое, волосатое и потное. Он приподнялся и показал ей, что надо делать, но остался недоволен. Потом он встал и хотел, чтобы она сделала ему минет. У Дорте стиснулись не только зубы, но и весь череп. Челюсти превратились в две железные полоски. Зазора между ними не было. Он трудился и жалобно пыхтел, можно было подумать, что ему больно. Наконец он сдался и начал снимать одежду. В свете, падавшем от красных абажуров, показались ляжки, покрытые черными волосами. Щиколотки отекли, на них давил слишком тяжелый груз. Носки, закрепленные резинками, он снимать не стал. Однако галстук, рубашку и белую майку положил на стул. Трусы с длинной ширинкой впереди туго облегали его живот, но свободно болтались на ляжках. Нелепо балансируя, он снял их и сунул вниз под стопку одежды. Это было чудно, ведь потом придется начать одеваться именно с них. Член, почти невидный из–под живота, болтался, как кусок теста.

Неожиданно он повалил ее в кровать. Рывком отбросил рубашку и грубо, нетерпеливо засадил руку ей между ног. Из него вырвался звук, будто кто–то слишком сильно надул воздушный шар, а потом выпустил воздух. Шар прошипел где–то под потолком и шлепнулся на пол, как комок резины. Ей пришлось раздвинуть ноги. Одна ее щиколотка в черной сетке чулка уперлась в стену, гость продолжал трудиться. Ему пришлось нелегко. Он весь вспотел, и его пот закапал на Дорте.

Статуя не испытывает ни боли, ни стыда. Она погружена в себя. В этом все дело. Он по очереди касался открытым ртом ее сосков и всхлипывал, как ребенок.

Неожиданный звук заставил его, хлюпнув, остановиться и уставиться в пространство. Щелк! Это в соседнюю квартиру вторглась действительность. Тяжелые и легкие шаги. Хлопнула дверь, и все опять стихло.

Он навалился на Дорте всей своей тяжестью. Кровать провисала, словно гамак. Его живот лежал между ними, как посторонний кожаный мешок. Мужчина плавал на своем животе, стараясь удержать равновесие, стонал и корчился, а его руки сновали по Дорте. Время от времени он старался поцеловать ее. Но она уперлась лбом ему в лицо, и он сдался. Когда он засунул в нее пальцы, хлюпнул Ларин крем. Наверное, его это обрадовало, потому что он довольно хмыкнул. Это хмыканье повторялось по мере того, как его пальцы проникали все глубже и глубже. Наконец он почувствовал, что готов, обхватил рукой свой член и прицелился. Гордо приподнявшись на одной руке, он грубо вошел в нее.

Она услыхала крик. Гость тоже услыхал его и шикнул на Дорте, но толчки продолжались. Снова и снова. Он нашел ритм, совпадающий с его короткими, радостными вскриками.

Статуя не чувствует отвращения. Она неподвижна и не мешает времени идти своим чередом. Поверхность окна в щели между занавесками превратилась в запотевшее зеркало. Где–то там была и она. Кружилась, свободная от всего. Лишь на мгновение, по ошибке, ее тело оказывалось в этой комнате. Оно лежало неподвижно с раскинутыми ногами и чуть согнутыми коленями. Taк было проще. Ее руки по бокам вцепились в простыню. Нужно было за что–то держаться.

Ей не нужно было с ними разговаривать. Но они этого даже не замечали. В каком–то смысле Лара оказалась права. Это можно выдержать. Потому что другого выхода все равно не было. В основном Дорте знала, что и как будет происходить. Сначала руки и то, чего она не могла предусмотреть. Потом тяжесть чужого тела. И все пронизывающая боль. Тут приходилось просто подчиняться здравому смыслу, как это называла Лара. Быть спокойной и терпеть, пока это длилось. Рассчитать заранее, сколько все продлится, невозможно. Особенно если клиентам трудно настроиться. Но, похоже, от них это не зависело. К тому же приходилось терпеть эту слизь. Лара объяснила ей про презервативы, но поскольку ее клиенты были люди здоровые, они платили дополнительно, чтобы обойтись без презервативов. Бывало, они, даже кончив, не спешили слезть с нее, и пока она лежала, слизь засыхала.

Случалось, что все заканчивалось гораздо быстрее, если она помогала клиенту рукой. Тогда его тело не было к ней так близко. Если от клиентов дурно пахло, Лара весьма решительно советовала им сначала принять душ. В этом отношении Лара была незаменима.

Лиц у них не было. Просто одни были тяжелее, другие — легче. У одних руки были более жесткие, у других — менее. Одни вели себя шумнее, другие — тише. Одни потели больше, другие — меньше. Возились кто дольше, кто меньше. Но постепенно Дорте уже стала различать их, понимать звуки и движения, которые говорили ей, что скоро все кончится. И останется только запах тухлых яиц.

Когда захлопывалась входная дверь, Дорте могла наконец прийти в себя. Тогда она отрывала большой кусок от бумажного полотенца — рулон всегда стоял возле кровати — и тщательно вытиралась, чтобы с нее не капало, когда она пойдет в душ. Каждое утро она принимала таблетки, которые Лара дала ей, чтобы она не забеременела.

Однажды Лара задержалась, и клиент позвонил прямо в дверь. Дорте никогда не слышала, как звонит дверной звонок, и ее бросило в дрожь. Позвонили еще раз, но она не двинулась с места. Потом все стихло. Через несколько минут прибежала запыхавшаяся и сердитая Лара с клиентом, которого не впустила Дорте. Она влепила Дорте здоровенную оплеуху и обругала по–русски.