— Гони по всем оптовым рынкам.

Никто не хотел брать уже тронутые тленом окорочка. Наконец повезло. Одного давно знакомого директора уломали разгрузить по дешевке половину трейлера, тут же оформили предоплату и покатили дальше. В Черкизове перекупщики взяли еще треть, под «собачий шарф». Оставалось килограммов двести.

— Я бы взял, да у меня торговать некому. — Они доехали почти до окраины и стояли теперь в Коньково.

— Мы сами сторгуем, — заверила его Анна.

— Тогда выгружайтесь.

— Мама, у нас ЧП, ты поняла? Сейчас Гена принесет нам весы, выгрузит товар и уедет, а мы быстро раскидаем эти долбаные ножки. Хорошо?

— Хорошо, — эхом отозвалась мама.

— Прошу тебя, соберись, это надо сделать. Через два часа на фирму придут люди и нас сменят.

— Да-да, — печальным эхом отозвалась та.

Гена принес весы и халаты. На картонке накарябали ценник, и понеслось. Вернее, поползло. Сменили их только к двенадцати, когда у Анны уже разламывалась спина и казалось, что в животе лежит вместо ребенка большой тяжелый камень. Срок подходил к восьмому месяцу.

Николай злился, что все так вышло:

— Зачем ты рисковала собой ради каких-то окорочков?

— Зачем? — возмущалась в ответ Анна. — Затем, что дело превыше всего. Что компаньоны должны быть уверены в твоей точности. — И про себя добавила: «Затем, что руки скучают по штурвалу».

Роды были тяжелыми, долгими и позорными. Она плакала и кричала от боли, ненавидя этого паршивца, который вторгся в ее жизнь, в нее саму, а теперь еще не хотел выталкиваться на свет Божий, словно понимал, что здесь его ничего хорошего не ждет. Потом, когда ей на следующий день принесли спеленатый кулечек с сизым комочком морщинистого личика, Анне стало стыдно за эту жгучую ненависть. Новоявленная мамаша с испугом рассматривала свое порождение и все ждала, когда же к ней придет общепринятое чувство счастливого материнства. Но оно сильно задерживалось в дороге. Наверное, застряло где-то в уличной пробке. Нет, не в уличной, а в самой что ни на есть сердечной. В той же самой, где задержалась и материнская любовь ее собственной матери, и так далее, по нисходящей к бабушке и прабабушке.

Все тело болело, ныло, распирало и стонало. Наконец крикливый мучитель присосался.

Он жив, она жива. Жизнь продолжается. Но уже совсем другая. А она-то, дурища, гадала, что придется отрезать в новой жизни. Тут не отрезать, а вычленять по живому пришлось. Значит, она разменяла сейчас четвертую, теперь у нее в запасе всего одна осталась.

— Давай назовем его Василием, в честь деда. Я ведь Николай Васильевич, — предложил Николай, гордо и глупо улыбаясь, словно это он таскался девять месяцев враскорячку, а потом выл от боли, корчась в родовых муках, а не она.

«Хоть чертом в ступе!» — зло подумала Анна и уныло улыбнулась в ответ. Главное, все уже позади. Теперь она как все, с ребенком.

Через неделю Анна вернулась домой, постаравшись как можно быстрее отгородиться от сына отрядом нянек во главе с мигом воспрявшей духом Анной Павловной. Первое тепло материнства достигло этого русого айсберга только месяца через три, когда выкупанный и присыпанный тальком Васечка ползал по ее животу и все никак не мог сориентироваться, в какой стороне сладкие материнские груди. Его круглая головка с русым пушком на макушке отчаянно раскачивалась в разные стороны на стебельке шеи. Анна с грустью наблюдала за его беспомощными попытками найти ее лакомый набухший сосок и вдруг подумала, что самое главное чудо это не умничание о том, что ты сможешь воспитать нового человека, а когда ты лежишь на диване и по тебе ползают твои дети. Анна вспомнила кошку Дусю, которая блаженно млела, когда по ней бесцеремонно елозили котята, и с нежностью слегка подула в лицо своему карапузу. Васечка поймал нежданный привет любви, замер в изумлении и деловито пополз на этот едва различимый призыв.

Родители Флора оказались церемонными, доброжелательными, старомодно нарядными пожилыми дамой и господином — законсервированными осколками айсберга по имени царская Россия. Евгений Георгиевич — сухопарый, живой и ироничный. Полина Севастьяновна — сухонькая, тонкая, прозрачная, похожая на старинную хрупкую фарфоровую чашку.

Старики жили с семьей средней дочери — мужем и тремя ее детьми — в небольшом двухэтажном особнячке за оградой, увитой чайными розами. Парадное крыльцо этого пряничного домика выходило на веселую солнечную лужайку с тремя фруктовыми деревьями: мандариновым, апельсиновым и айвовым. Среди ветвей, полных плодов и листьев, внимание Германа привлекло едва уловимое для глаз трепетание.

— Это колибри, — радостно подсказала хозяйка.

«Райский сад в миниатюре», — подумал растроганный Герман.

Войдя в дом, Герман обнаружил там много милых сердцу вещей, таких знакомых. Откуда? Конечно же, что-то подобное стояло в каморке у его любимого Модеста Поликарповича. Фотографии царской семьи вперемежку со снимками собственной родни. Так интимно. Он словно попал в отчий дом своей мечты.

В тот раз дочь с мужем и детьми уехали на озеро Тахо, и старые хозяева были одни.

— Обычно престарелые американцы живут отдельно, но мы придерживаемся старорусских обычаев. Пока нас дети еще не выкинули на комфортабельную свалку со всеми удобствами, а как с этим сейчас в России? — добродушно поинтересовался Евгений Георгиевич.

— Присаживайтесь к столу. У меня все готово, — предложила Полина Севастьяновна.

Все подошли к столу и выжидательно обратились к большой иконе Божьей Матери, словно надеялись, что она сойдет и присоединится к трапезе. Хозяин тихо, но внятно прочитал молитву, а все домочадцы, включая Флора, смиренно вторили ему. Герман вырос среди здоровых атеистов и считал, что религия — бабское, даже старушечье дело, и видеть сосредоточенно молящегося мужчину было ему в диковинку. За обедом гостя много и обстоятельно расспрашивали о России и Москве, причем задавали такие вопросы, на которые Герман не мог ответить, и не потому, что не знал, а просто не задумывался о таких вещах. Например, о преследовании православных или о позиции государства в вопросах веры. Расспрашивали о старых московских улицах, о каких-то неведомых ему церквях. Вера, религия казались ему чем-то допотопным, и было дико видеть, что где-то на краю америкосского света русские люди хранят ей верность, дышат и охраняются ею. Для Германа они были чуднее инопланетян. Разговор перешел на недавнее обретение мощей местного святителя Иоанна, который тридцать лет пролежал в специальной гробнице в подполе собора.

— Когда его железный саркофаг вынули из подвала и разрезали, оказалось, что изнутри он весь проржавел и гроб деревянный почти в труху истлел. А батюшка лежал целехонький. Его за руки и за ноги из гроба вынимали, все сухожилия были эластичные, только глаза пропали и самый кончик носа, а ведь прошло тридцать лет, — пояснил Евгений Георгиевич непонимающему, о чем идет речь, Гере.