дал команду разогнать толпу. Казаки нагайками избивали людей, однако кое-кому, в том числе и мне, удалось окольными путями добраться до бани.

Ни о каком мытье заключенных не было, конечно, и речи. Их там подержали немного и начали выводить. Мне удалось спрятаться. Поравнявшись со мною, Нестор показал на свои цепи: «Подарок Фуколова с его колодца».

Толпа сочувствующих стала еще больше.

Напуганные организаторы этого страшного «спектакля» усилили конвой и оттеснили людей подальше от колонны, направлявшейся к тюрьме.

Связь с тюрьмой мы держали через надзирателя Ивана Хорешко. Как-то в августе 1918 года он сообщил нам, что Нестора в 10 часов утра поведут на допрос в чрезвычайную комиссию по борьбе с большевизмом. Комиссия помещалась в здании мужской школы, через три дома от которого в то время мы жили. Таким образом, Нестора должны были вести мимо нашего дома. Мать, я, брат Георгий и две младшие сестренки вышли на улицу повидать Нестора. Вскоре со стороны тюрьмы показалось четыре всадника, между ними, все в том же изорванном белье, поднимая пыль кандалами, шел Нестор. Мы все плакали. «Сыночек, дорогой, что же они с тобой сделали?!» — закричала мать. Казак повернул коня к нам и, потрясая нагайкой над заплаканным, искаженным от горя лицом матери, со злобою проговорил: «Замолчи, старая, а то и тебе будет то же самое»…

Через несколько часов избитого и еле передвигающего ноги Нестора повели обратно в тюрьму. Увидев нас, он снова пытался улыбнуться. Это было наше последнее свидание. На другой день мы узнали от Хорешко, что допрашивали Нестора председатель чрезвычайной комиссии (бывший начальник тюрьмы) Ростов, начальник белогвардейского гарнизона Акмолинска Шохин, священник Добротин и член комиссии Ачкас. Закованного по рукам и ногам, они долго и безуспешно «убеждали» его отказаться от большевистских идей. В конце допроса к Нестору подошел Ачкас и сказал: «В последний раз спрашиваю, отрекаешься от большевизма или нет?» И когда Нестор тверди ответил: «Нет», Ачкас заявил ему: «Будешь первый повешен за скотобойней».

Однажды, в конце декабря 1918 г., когда я принесла передачу отцу, он сказал мне; «Передай матери, Нестора и Якова будут отправлять в Петропавловск».

Рано утром 5 января 1919 г. к нам в окно постучала жена Александра Ревшнейдера и крикнула: «Наших отправляют!»…

Кое-как, наскоро одевшись, мы бросились наперерез дороги, по которой увозили акмолинских большевиков. Спотыкаясь, часто падали, вновь поднимались, помогали обессилевшей матери, и снова бежали, не чувствуя ни мороза, ни боли.

Но вот метрах в пятнадцати проехали розвальни, из которых Яков крикнул: «Мама, мы здесь!» При этом показал почему-то себе на ноги. «Сыночки, дорогие мои, куда же вас уводят!» — сквозь слезы кричала мать, теряя сознание. Мы приводили ее в чувство и снова бежали за обозом, искали глазами дорогие нам лица. Нестора мы так и не увидели.

На всю жизнь запомнился мне этот страшный день, который нельзя и невозможно забыть.

Утром выяснилось, почему мы не смогли увидеть Нестора. Хорешко рассказывал, что в ночь под Новый год, т. е. за четыре дня до отправки наших, после новогодней попойки, в коридор тюрьмы пришел начальник тюрьмы Сербов, садист и палач. Он приказал вывести из камеры Нестора, раздеть его до пояса и положить на пол лицом вниз. После этого озверевший бандит обнаженной саблей бил по спине Нестора, вырезал несколько лент. Нестор лежал на каменном полу тюрьмы. В день отправки в Петропавловск его завернули в кошму и бросили в розвальни к ногам Якова. Поэтому Яков и показывал на свои ноги.

В пути следования за Нестором ухаживала Кондратьева, старалась помочь ему или хоть немного облегчить страдания, но он уже не поднялся. 18 февраля 1919 года Нестор погиб в анненковском «вагоне смерти».

7. ЗАДАНИЕ

— Ведь вот что удивительно, — говорил, волнуясь, начальник Акмолинского отдела ОГПУ Шевченко на рабочей планерке, — дело это, оказывается, было закрыто. Розыск его был временно приостановлен. А вот несколько писем от граждан села Мариинки и Атбасара, в которых очевидцы и пострадавшие говорят о зверствах этого колчаковского мерзавца. На его руках кровь многих людей, верных борцов за Советскую власть. И розыск его даже временно не следовало приостанавливать.

— Это предстоит выяснить вам, — показывая молодым чекистам на пухлую папку с бумагами, продолжал Шевченко. — И самое главное, — в голосе прозвучал жесткий тон приказа, — надо непременно найти Шайтанова. Для нас это не только вопрос профессиональной чести, но и дело огромной политической важности. Давайте посоветуемся…

Чекисты молчали.

Спокойствие и выдержка, смелость и осторожность, хладнокровие и горячность, лед и пламень должны сочетаться в чекисте. В любой обстановке он обязан действовать с расчетом, энергично, наверняка. Эти качества Шевченко видел в Монине.

— Мне, кажется, надо… — Шевченко подозвал к себе самого молодого работника — Георгия Монина и что-то негромко сказал ему одному.

Снова и снова внимательно перечитывая извлеченное из архива дело, Монин за каждой строкой показаний старался мысленно представить себе душевное состояние людей, свидетелей преступлений, и тех жестоко пострадавших, против кого эти преступления были направлены. Картины, нарисованные воображением, вызывали чувство гнева и сострадания. Сердце чекиста не камень, однако гуманность гуманности рознь. Монин вспомнил, как справедливо говорил Шевченко о человеколюбии: «Если оно есть свойство характера каждого из нас, то нам, чекистам, надо это качество вырабатывать не вообще, а как специфическую черту характера, которой свойствен только классовый оттенок».

Вспомнились ленинские слова о колчаковской диктатуре — «самой бешеной, хуже всякой царской».

Монин все еще не допускал мысли, что Ленина уже нет в живых, что отравленные эсеровские пули и нечеловечески тяжелое напряжение сделали свое дело…

Монин посмотрел на портрет Ильича. В прищуре ленинских глаз ему почудилась одобряющая улыбка. Он вновь погрузился в изучение дела, где одинаково важным было все, начиная от общих выводов и заключений и кончая, казалось бы, самой малозначимой фразой из многочисленных свидетельских показаний.

…Самым тонким умением Колчака было умение обманывать народ фальшивыми лозунгами свободы и равенства, обещаниями радикальных реформ, прежде всего земельных. Недаром за Колчаком поначалу толпами валили обманутые им солдаты, крестьяне, казаки. До революции в Западной Сибири на одного казака в среднем приходилось 52 десятины земли. Колчак обещал больше. Но потом многие на собственном горьком опыте познали цену щедрым посулам «верховного», которые на практике с его одобрения осуществляли волковы и пепеляевы, катанаевы и шайтановы, вологодские и кузнецовы. Было бы противоестественным и невероятным, если бы эти посулы на деле не превращались в плети, нагайки и пули — без этого власть Колчака и его камарильи не продержалась бы и дня. А Вениамин Шайтанов был один