даже на то, что яблоко, мол, от яблоньки недалеко катится. В данном случае штабс-капитан имел в виду покровителя атбасарского коменданта адмирала Колчака. Поначалу Воскресенскому было невдомек, почему на этот пост назначили не его, опытного и наделенного мудростью человека, кадрового офицера царской армии, а выскочку Шайтанова. Потом он все понял, и неприязнь между ними превратилась в открытую вражду. И вот Шайтанов еще раз жестоко отомстил своему сопернику, публично нанес ему оскорбление. Штабс-капитан молил бога послать удобный случай, чтобы уличить обидчика в неблаговидных делах и, ежели удастся, вышибить его из седла.

Предложение писаря Шкурова провести вечер за рюмкой вина Воскресенский, всегда с удовольствием принимавший такие приглашения, на сей раз выслушал холодно, но все же дал согласие. К любимому за аккуратность и исполнительность писарю с некоторых пор штабс-капитан стал относиться с недоверием. Ему не нравилось, что Шкуров частенько похаживал в канцелярию комендатуры, уверяя, что там у него старый приятель земляк. Штабс-капитан Воскресенский знал этого хохла. То был феноменально изобретательный по части безделья писарь, которого начальству в том было уличить так же трудно, как и увидеть его, Воскресенского, к вечеру трезвым. Командир роты не без оснований предполагал, что эти встречи лишь предлог для отлучек в канцелярию, что именно Шкуров — и никто другой — дал Шайтанову полную информацию о настроениях солдат, их враждебном отношении к казакам, о красной агитации в гарнизоне и солдатском комитете. Но почему же обо всем этом писарь не доложил Воскресенскому?

По натуре штабс-капитан был человеком незлобивым, ценил хорошее отношение к себе, что в последнее время в окружающих его офицерах и гражданских чинах проявлялось весьма редко, любил тонкую лесть со стороны подчиненных и не пытался за внешней благопристойностью усматривать неуважение к себе. Стремянной давно разгадал слабости Воскресенского и потому, давая Шкурову совет пригласить его на пирушку, велел непременно сказать несколько льстивых слов, сразу же смягчивших штабс-капитана.

Придя в назначенное время в дом Шкурова, Воскресенский застал здесь Стремянного, Федюшева и Озерова, которые избрали местом встречи квартиру Шкурова, чтобы проверить свои сомнения — не провокатор ли он. Штабс-капитан галантно поклонился и сел за стол, уставленный закусками. Первый тост хозяин поднял за победу Колчака. Второй по предложению штабс-капитана выпили за возвращение монархии. Третий тост провозгласил Озеров за многострадальный русский народ. Федюшев предложил выпить за штабс-капитана Воскресенского. Потом встал Стремянной и сказал, ни на кого не глядя:

— А по-моему, друзья, нынче лишне пить за здоровье присутствующих. Конец так близок, что здоровья хватит каждому из нас… — И, посмотрев на встревоженно-угрюмое лицо Шкурова, на беззаботного Воскресенского, весело подмигнул Федюшеву и Озерову:

— Так выпьем чашу сию до дна!

Все выпили, только Шкуров незаметно поставил свой стакан среди посуды. Это не прошло незамеченным. Два раза Шкуров словно нечаянно опрокидывал свой стакан на бок, рассчитывая, что охмелевшие гости этого не заметят. Потом он предложил выпить за Шайтанова. Поднявший было рюмку Воскресенский стремительно отставил ее в сторону.

— Пить за палача считаю недостойным для дворянина и офицера, — резко сказал он и протрезвевшим голосом продолжал: — На днях, господа, имел я беседу со священником села Самарского отцом Иваном Янковским. Я рассчитывал с его помощью воздействовать на коменданта, как-то укротить его свирепый нрав и хоть немного пресечь жестокость и зверство, которые всем нам и нашему общему делу ничего, кроме вреда, не приносят, Чтобы убедить отца Ивана, я рассказал ему о потрясающих фактах. Оказывается, о них он уже наслышан. Казаки Шайтанова в селе, рассказываю священнику, схватили несколько партизан из отряда Жиляева, пробиравшихся из Кустанайского уезда. Среди них была раненая женщина. Шайтанов приказал выпороть всех и расстрелять. «И женщину?» — переспросил кто-то. «И эту б. . . — тоже!» — хлестнул тот в ответ плеткой по лицу казака. «С бабами мы не воюем!» — казак утер кровь и твердо стоял на своем. Комендант рассвирепел, хватаясь за кобуру. Казак выхватил клинок и зарубил бы Шайтанова, да Рекин подоспел, сзади выстрелил в спину бунтаря. Пленников вывели к кладбищу и там изрубили клинками. Женщина, та самая, крикнула: «Все равно вашей власти конец, идет наша, красная!». Шайтанов зарубил ее клинком. «Что вы на это скажете?», — спросил я отца Ивана. И что же вы думаете, господа, он мне ответил?

Зная о неприязненном отношении церковнослужителей к большевизму, я не сомневался, что самарский поп начнет благословлять действия Шайтанова, а меня предаст анафеме за подстрекательство к осуждению вовсе не противных, а богоугодных и церковью одобряемых действий всевластного коменданта. Но мой собеседник молчал, будто просвирой подавился…

Торопливо опрокинув в рот стакан первача, штабс-капитан продолжал:

— Так вот, Иван Николаевич, — уже по-мирскому говорю ему я. — Так вот, говорю, в первый день вступления в должность начальника гарнизона ко мне пришли капитан Шайтанов, его адъютант Рекин, прапорщик Иванов и хорунжий Васильев. «Сегодня, — начал Шайтанов, — доставлен мне схваченный в селе Державинском коммунист Лаврентьев. Мы должны выведать у него все, что ему известно о существующем в уезде большевистском подполье, о киргизском атамане… как он? Да, этот, Адильбек Майкутов. Вам надлежит присутствовать на допросе». «Но это не мое дело!» — ответил я. «Это дело большой политики, штабс-капитан».

Сами понимаете, пришлось подчиниться. Когда я пришел в управление коменданта, к Шайтанову только что втолкнули зверски избитого молодого человека. Я ужаснулся при одном виде всего этого, а он смотрел на нас спокойно, и в глазах его я читал бесстрашие и презрение.

Воскресенский вздрогнул, выпил и, не закусывая, продолжал.

— Ты большевик? — спросил Шайтанов.

— Да, большевик.

— А есть в Державинском еще большевики? Кто, назови фамилии!

— Иди, сам спроси фамилии, — снова отвечает арестант.

— Сколько их? — кричит Шайтанов.

— Иди, посчитай!

— С кем связь держал?

— Считай на пальцах, начальник: с Ново-Александровским, со Старым и Новым Колутоном, с Ягодным, Мажинским, Степным, Мариинским, Борисовским, Тученкой, Введеновкой, Николаевкой…

И он еще называл много селений, пока окончательно потерявший самообладание Шайтанов не приказал: «Раздеть!» Арестант, метнув в нас взгляд, успел крикнуть: «Держал связь со всей мировой революцией!»

С арестованного содрали остатки одежды и выволокли во двор. Два казака привязали его к дереву. Шайтанов, глядя на часы, отсчитывал удары: пять, десять, пятнадцать минут… Плечи и грудь были исполосованы багровыми рубцами. Шайтанов подошел к жертве, плеткой поддел подбородок. Лаврентьев медленно открыл один глаз — другой вытек.

— Ну что, довольно?

И начал снова хлестать свою жертву плетью. А когда отошел, то избиение продолжили казаки.

— А что же святой отец? — спросил Шкуров, желая, видимо, переменить тему разговора.

— Господа, — продолжал штабс-капитан, — я всего мог ожидать, только не того, что услышал. Священник, наклонив