— Это он приказал?

— Это я приказал. Тезка твой, Виктор наш Саулыч, повалявшись разок на нарах, решил прикупить депутатской неприкосновенности. Лезть в политику, имея за спиной шантажиста с компроматом, слишком неосторожно, а времени до выборов у Саулыча всего ничего. Значит, он вот-вот начнет пороть горячку, а нам его глупости исправлять. Он уже начал. Послал к нашему объекту журналиста с дурацким приветом от Тарковского! — Шишкин сам узнал об этом на днях, случайно, поэтому говорил с большой злостью на хозяина. — Мне ничего не сказал, поскольку, как все миллионеры, убежден, что кто беднее, тот глупее. А в результате мы упустили шанс взять Кадышева с поличным!

— А что там было? Он проявил себя?

— Да черт его знает, что там было! Полтергейст, необъяснимое явление потустороннего мира. Журналист почему-то теряет сознание, видеокамера почему-то не записывает…

— Это какой журналист, Левашов? — хмыкнул Виктор. — Видел я, как он приезжал на дачу, только микрофоны мы тогда еще не успели всадить. Извините, Никита Васильич, но там как раз ничего необъяснимого не было.

В пятницу этот журналист хорошенько поддал, в субботу поехал на интервью и добавил. Понятно, что сам вырубился и что камера у него не писала.

— Пожалуй, — неохотно согласился Шишкин, — но не слишком ли много вокруг объекта событий, которые можно истолковать двояко?.. Саулыч весь трясется, то говорит: «Кадышев — Умник! Однозначно!» — а через час:

«Где доказательства? Это все твоя кагэбэшная подозрительность!» Знаешь, как он уезжал? До потолка подпрыгивал: в Америке сделка на пару миллионов прибыли, здесь компроматы, одно цапнешь, другое упустишь…

— Ну и купил бы эти компроматы. За миллион! Он же богатый.

— Да он и за три купил бы, только ни один шантажист никогда не отдаст все, что у него припрятано. Это, Витя, такой клубок, что не поймешь, кто от кого больше зависит.

Я два года охотился за Умником, а сейчас думаю: может; и зря? Ну много ли ему переплатил за все время Саулыч?

Тысяч сто — сто пятьдесят. Не обеднел, зато сохранялось равновесие: шантажист знал, что будет получать деньги, пока молчит, а Саулыч — что шантажист будет молчать, пока он платит. А теперь Умник раскрыт. Скорее всего раскрыт, — поправился Шишкин. — Прямых доказательств у нас как не было, так и нет, но по косвенным — он это, Кадышев! Спрашивается: кому от этого лучше?

Умник лег на дно и не требует денег. Соответственно у Саулыча пропадает уверенность, что компроматы завтра не окажутся в какой-нибудь газете и тогда ему будут нары вместо депутатского кресла. Остается только форсировать давление на Кадышева, а Кадышеву — принимать ответные меры: может, действительно отнести компроматы в газету или в УБЭП. Думаешь, почему мы так нагло его пасем?

— Из дома не выпускаем, — ответил Виктор. — Я это сразу понял, когда мы поставили джип на место его «мерса».

— Вот! И отмотать ситуацию назад невозможно. Саулыч рад бы купить компроматы и навсегда покончить с этим делом, но у него нет уверенности, что шантажист продаст все и не оставит себе копии. Шантажист рад бы продать, но боится остаться с пустыми руками, ведь пока компроматы у него, Саулыч не осмелится его убрать…

Виктор Саулович сейчас не узнал бы кагэбэшного лиса: куда подевалась его манера говорить намеками?! А между тем, хотя казалось, что Шишкин режет правду-матку сгоряча, в порыве обиды на хозяина, его откровенность была не случайной.

До сих пор нарушения закона, на которые приходи; лось идти начальнику отдела безопасности, были настолько мелкими, что чаще всего подпадали под наказание административным штрафом. Но сейчас, Шишкин чувствовал, надвигались события, чреватые самой махровой уголовщиной, и он был не волен изменить что-либо. То есть нет, решение оставалось за ним. Или самому организовать преступление, поскольку Тарковский все завалит, или немедленно уволиться, распростившись с мечтой скопить на обеспеченную старость и выучить внучку за границей, избавив ее от влияния нелюбимой невестки.

Шишкин любил бравировать тем, что-де профессионал не пропадет, в любом охранном агентстве его оторвут с руками. Но про себя знал: другого такого же выгодного места ему не найти. Слишком немолод он для охранной службы, и слишком много их, профессионалов, выброшено из жизни при взрыве империи. Поэтому он уже принял решение и сейчас подбирал среди чопов личную гвардию, готовую из преданности начальнику выйти за рамки закона.

— У них, Витя, вроде клинча в боксе, тоже своего рода равновесие: висят двое друг на друге — и бить не могут, и оттолкнуться не могут, потому что кто первый оттолкнется, тот и получит под дых. Только на ринге подойдет рефери в белой рубашке и скажет: «Брейк». А здесь некому их развести. Их только смерть разведет, Витя, товарищ ты мой по упряжке, которая возит эту тележку с говном!

— Считаете, нужно увольняться? — понял Виктор.

— В этом деле я не имею права тебе советовать. Ты получаешь в месяц четыре сотни, я больше трех тысяч и уже кое-что отложил на старость. Надоест — могу хоть завтра бросить. А ты рискуешь остаться без работы.

— А если бросите…

— Если брошу, — ответил Шишкин, — то Гриша пойдет на мое место, а ты на Гришине. И больше не придется тебе ловить в торговом зале теток, свистнувших перчатки с прилавка. Хотя от торгового зала я тебя избавлю, если даже и останусь. И если, конечно, ты останешься.

— Да куда я денусь, с подводной-то лодки? — улыбнулся Виктор.

Шишкин помолчал, давая понять, что не одобряет чрезмерной легкости ответа.

— Ты хорошо понимаешь, на что подписываешься?

Чоп кивнул.

— Объясни.

— Вы сами сказали: клинч, и нет рефери, который сказал бы «брейк» нашему Саулычу и Кадышеву. Вечно стоять, упершись, они не могут: Саулыча поджимают выборы, Кадышев боится. Значит, один другого попытается ударить ножичком. Наша задача — не дать Саулычу наломать дров.

— Теперь то же самое открытым текстом, — потребовал начальник отдела безопасности.

— Мы должны достать компроматы, прежде чем Тарковский начнет проявлять неразумную инициативу.

— А еще?! — гаркнул Шишкин. Как всегда в экстремальных ситуациях, в животе, под диафрагмой, обнаружилась становая жила и так натянулась, проклятая, что хотелось согнуться. Говорят, это психогенный гастрит, только и всего…

— При необходимости убрать Кадышева, — просто ответил Виктор и посмотрел на шефа с укоризной. Все-то им, старикам, нужно называть своими именами!

Будь начеку! В такие дни Подслушивают стены.

Недалеко от болтовни И сплетни до измены.

Надпись на плакате 40-х годов

Змей. 19 ноября, пятница

Джип стоял под окном вторую неделю, из выхлопной трубы курился дымок. Иногда топтуны выходили размяться — Змей уже знал их в лицо, все три смены (дежурили по суткам), — иногда джип уезжал заправиться, и тогда его место занимал «СААБ» или спортивный «БМВ».