— Вандализм, — заметил Мосс.

Короткий подъем вел от того места, где они стояли, к гостинице. Студенты из колледжа Мулая Идрисса съезжали по холму на велосипедах, направляясь домой обедать, большинство из них носило очки в роговой оправе и мешковатые европейские костюмы, не знакомые с утюгом и щеткой с того самого дня, как были сшиты.

Шелковицы, росшие по берегам протока, не такие живописные, как выстроившиеся вдоль дороги высокие тополя с трепещущими на ветру кронами, тем не менее, вызывали куда больший интерес у сновавшей между ними ребятни. Мальчишки яростно хлестали ветви длинными бамбуковыми шестами, и листья, покачиваясь в воздухе, падали вместе с незрелыми ягодами. Желтый «Эмджи» Кензи был припаркован перед входом в Зитун. Дети облепили его со всех сторон: они стояли на фарах и бампере, забирались внутрь и устроили настоящую потасовку на переднем сиденье за честь хоть ненадолго посидеть за баранкой. Когда Стенхэм с Моссом поравнялись с машиной, подросток, старательно выводивший слово «Мохаммед» шариковой ручкой на брезентовом верхе, даже не тронулся с места. Вероятно, он считал свой вклад в коллекцию каракулей и рисунков, украшавших машину, не столь уж и значительным, там было много гораздо более эффектных и поразительных. На дверцах и капоте повсюду были нацарапаны гвоздями и мелкими камешками ухмыляющиеся рожицы, руки Фатимы[83]и разнообразные надписи, выполненные как латинскими, так и арабскими буквами.

— Вы только поглядите, — сказал Стенхэм. Он вплотную подошел к подростку, который мельком взглянул на него, не прерывая своей кропотливой работы,

— Chnou hada? Что ты делаешь? — спросил он мальчишку.

Тот улыбнулся и бесхитростно ответил:

— Ничего.

Стенхэм ткнул пальцем в надпись на брезенте.

— Ну, а это? Это что такое?

— Это автомобиль.

В голосе его послышалась холодность, причиной которой несомненно было то, что иностранец, по всей видимости, принял его за невежественного деревенского парня.

— Нет, я о слове.

— Мохаммед.

— И зачем же ты его написал?

— Потому что меня так зовут.

— Но зачем ты пишешь его на машине?

Юнец пожал плечами, ясно давая понять, что считает этот допрос совершенно беспочвенным и неинтересным, и снова поднял руку, намереваясь завершить пышный узор, которым он обвел уже написанное имя. Но Стенхэм схватил его за руку и решительно остановил ее. Несколько мальчишек помладше подошли поближе и внимательно наблюдали за сценой.

— Убирайтесь отсюда! — прикрикнул на них Стенхэм. Мальчишки ретировались на безопасное расстояние.

— Что с вами со всеми такое? — спросил Стенхэм, обращаясь к подростку, который по-прежнему держал ручку, словно решившись закончить то, что безусловно считал блестящим образцом своей росписи. Ответа, разумеется, не последовало, и Стенхэм был вынужден продолжать. — Это вам даром не пройдет. Понятно? — И снова ответом было молчание.

Мосс приблизился и, лучезарно улыбаясь парнишке, сказал на своем сладкозвучном, хотя и с легким английским акцентом, французском:

— Автомобили очень дорогие. Их нельзя пачкать.

Наконец-то подросток отреагировал.

— Ничего я не пачкал! — произнес он с достоинством.

— Да ты взгляни! — воскликнул Мосс, указывая на корявые рисунки и надписи на желтой краске. — Посмотри, что наделали здешние мальчишки! И это всего за две недели, с тех пор как джентльмен — хозяин этой машины — приехал сюда. Теперь ему придется потратить кучу денег, чтобы все это закрасить.

— Сколько? — безразлично поинтересовался юнец.

— Пятьдесят тысяч франков, не меньше, — быстро нашелся Мосс.

Паренек испуганно взглянул на него.

— Пусть продаст эту и купит новую.

— Mahboul! — взвыл Стенхэм, не в силах больше сдерживаться. — Ты, идиот! Слезай с машины, и вы все тоже вылезайте! Пошли прочь!

Он грубо вытолкал паренька на дорогу, вернулся и вытащил еще двух мальчуганов с переднего сиденья. Остальные обратились в безмолвное бегство, присоединившись к своим приятелям, обивавшим шелковицы.

Сад располагался на ровном участке земли, со всех сторон защищенным высоким парапетом и неухоженной растительностью; ветерок, покачивавший верхушки деревьев, сейчас не задувал сюда. То тут, то там были расставлены столики и матерчатые шезлонги. Посетителей не было, кроме Кензи, сидевшего в дальнем углу возле чайного домика и оживленно обсуждавшего что-то с официантом в белом пиджаке, почтительно согнувшимся рядом с его креслом. Он заметил, как они вошли в сад, но решил не замечать их присутствия, пока они не подойдут совсем близко. Скользнув по ним взглядом, он небрежно улыбнулся — так, словно они расстались минут пять назад. Пододвинув им кресла, официант скрылся в чайном домике, оттуда сразу же послышались скрежет и пощелкивание, которые в арабских кафе всегда предвещают звуки патефона. «Bilèche tabousni fi aynayah? — жалобно затянул Абд эль-Вахаб своим могучим пропыленным голосом. — Почему ты целуешь мои веки?»

— А я еще кое-кого поджидаю, — неожиданно произнес Кензи.

Столик был совершенно пуст, и казалось, что Кензи не имеет ни малейшего намерения заказывать что-либо себе или своим приятелям. Стенхэм видел, что Мосс заметил это, и теперь ждал, чтобы посмотреть, как тот будет выпутываться из ситуации; сам он никогда не пил, но сейчас не отказался бы от стакана мятного чая, чтобы избавиться от привкуса пыли, которой он успел наглотаться, пока они поднимались по холмам медины. Однако он твердо решил ничего не предлагать и не делать никаких заказов. С одной стороны, последнее время он придерживался строгой экономии, рассчитывая на аванс за будущую книгу. С другой, полагал, что от него, единственного американца в компании, не ждут, что он будет оплачивать чужую выпивку. Кроме того, он подметил, что на протяжении последних двух недель между Моссом и Кензи в подобных ситуациях всегда возникало определенное напряжение — так, словно каждый про себя решил, что раскошеливаться почему-то должен другой, вплоть до того, что ни у одного из них никогда не оказывалось мелких денег. Кензи даже как-то раз признался ему, что если они с Моссом едут днем из Бу-Джелуда в Виль Нувель, то Мосс всегда бросается платить первым, чтобы Кензи пришлось покупать билеты обратно. «Ну и что? — сказал Стенхэм. — Почему бы и нет?» «А потому, что с шести часов цены выше», — без тени улыбки объяснил Кензи. Стенхэм решил, что ситуация само собой разрешится, если он будет просто сидеть и ждать. Пока, однако, все свелось к взаимному угощению сигаретами, но все попытки были отклонены, так что каждый сидел и курил собственные.

— Она остановилась здесь, в Зитуне, — сказал Кензи, возобновляя прерванный разговор.