Но вернемся к изложению событий. Посольство не медлило и прибыло в Киев в начале осени. Переговоры прошли очень быстро. Владимир признал верность союзническим обязательствам, но выдвинул и свое условие. Он решил, как и в болгарском случае, скрепить союз с соседним государством заключением брака.

Владимир, общавшийся со служившими в Византии варягами, знал, что у императоров есть сестра на выданье. Анне, сестре Василия и Константина, исполнилось в 987 году двадцать четыре года. Подобно своему деду Константину VII, Анна была «порфирородной» – то есть рожденной в ту пору, когда отец находился на престоле. Это высший уровень знатности в представлениях византийцев. Даже императорские дети, рожденные до вступления на трон, рассматривались нередко как менее знатные в сравнении с «рожденными в порфире».

Следует помнить (это, кстати, четко понимает и русская летопись, относящая сватовство к более позднему времени), что Владимир не являлся еще на тот момент христианином. Он не предлагал Анне христианского брака. В данной ситуации она могла только пополнить сонм его супруг, пусть как наиболее почитаемая.

Для ромейских послов ответ их государей «варвару» был очевиден. Но сейчас в их задачу входило не злить Владимира, а получить от него воинов. Потому они отложили решение на суд императоров. Зато сватовство к христианке давало повод завести разговор с князем о вере. И к Владимиру отправился философ.

Разговор начался с обсуждения недавнего выбора вер. Русский летописец заставляет философа сперва откровенно утрировать до нелепостей (что признавалось уже первыми российскими историками) мусульманскую обрядность, а затем посвящать князя, еще «невежественного», в богословский спор с латинянами о причастии квасным или пресным хлебом. Думается, что это смысла не имело. Князь уже решил не принимать ни ислама, ни латинского крещения. Выяснив это, философ должен был удовлетвориться.

Но Владимир сказал и другое: «Пришли ко мне иудеи, говоря так, будто немцы и греки веруют в того, кого мы распяли». Эта мысль, отражена она летописцем правильно или в привычных общих чертах, действительно могла засесть в голове у князя после разговора с раввинами. Доблестному полководцу трудно было соотнести триумфальное шествие христианской веры по пепелищу воинственных языческих богов – и распятого Бога, потерпевшего поражение от не раз разгромленных русами иудеев.

«Воистину в Того веруем, – ответил философ. – Ведь о том пророки прорицали, что Бог родится, а другие – что распятому быть, погребенному, а на третий день воскреснуть и на небеса взойти. Они же тех пророков избивали, а других пророков распиливали деревянными пилами. Когда же сбылось проречение их, то сошел на землю, распятие принял волею, воскрес и на небеса взошел. От них же ожидал покаяния 40 и 6 лет, – и не покаялись. И послал на них римлян, и грады их разбили, а самих расточили по странам – и рабствуют они по странам».

У Владимира при этих словах неизбежно пробуждались воспоминания о разговорах с Ольгой. Заинтересованный князь спросил: «Чего ради сошел Бог на землю и страсть такую принял?». «Если хочешь послушать, – ответил философ, – то расскажу тебе изначала, чего ради сошел Бог на землю». «Рад послушать», – сказал Владимир. Так греческий посланник одержал первую победу. Он не дал князю втянуть себя в рассуждение о приземленных деталях «закона», а переключил его внимание на подлинную сущность вероучения. Тем самым философ получил возможность подробно изложить, во что же, собственно, верят христиане.

В летописи это изложение занимает немало места. «Речь философа» когда-то являлась самостоятельным произведением, причем в одном из кратких летописцев XV века сохранилась более объемная версия ее начала. Чтение «Речи» не оставляет сомнений в том, что это действительно краткое изложение основ веры для обращаемого. Почему бы и не для Владимира? Для кого еще могло понадобиться создавать особое литературное произведение, к тому же вошедшее затем в летописи? «Философ» мог записать текст, готовясь к беседе, а затем читать его. Для не знавшего грамоты, возросшего в язычестве Владимира само чтение представлялось процессом священным.

Есть лишь одна трудность – «Речь» определенно создана на Руси. Греческий ученый вполне мог знать славянский язык. Но писать на нем как на родном? Если он и сам был славянином, то южным, и это сказалось бы на имеющихся версиях «Речи». Но определенных «болгаризмов» тоже не обнаруживается. Источником «Речи», с другой стороны, послужила греческая хронография с изложением Священной истории. Итак, «Речь» создал русский христианин. Философ, конечно, должен был прибегнуть к помощи киевской общины. Ее члены могли поведать о ситуации при дворе, выступать посредниками и переводчиками.

«Речь» содержит и отдельные мотивы, восходящие к «отреченной», апокрифической литературе. Здесь, просеянные через сито византийской христианской ученой мысли, они никак не влияют на общий тон. Но в принципе апокрифы на Русь проникали и киевскими христианами читались. Ничего странного в этом нет. Молодому русскому христианству еще долго предстояло учиться. Следует помнить, что духовных лиц среди киевских русов быть не могло – за давним, со времен бегства так и не приступившего к делам Адальберта, отсутствием в Киеве епископа. Уже в XI веке Начальный летописец вслед за началом Символа веры как столь же истинное приводил другое, расширенное Исповедание, утверждая, будто Владимир получил его в Корсуни. И в этом Исповедании относительно лиц Троицы приводится уже откровенно еретическая формула «подобносущий», выдвинутая еретиками-арианами в IV веке против православного «единосущия». Текст действительно мог быть привезен из Корсуни (необязательно Владимиром) – только не от греков, а от крымских готов, еще в VIII веке ариан. То, что православный летописец вставил его в свой труд, а многие его православные же последователи (в том числе автор «Повести временных лет») спокойно воспроизводили, свидетельствует о довольно низком уровне богословской внимательности. Первые русские христиане (как и летописцы XI–XII вв.) не были ни давно сгинувшими арианами, ни, допустим, вполне осязаемыми тогда богомилами. Но, будучи в первые годы Владимира лишены постоянного духовного руководства, они черпали сведения о христианстве откуда могли, из любой привозной книги – не всегда из доброкачественной.

Возможно, впрочем, что «Речь философа» создана вообще не по этому случаю, а после его отъезда, к крещению Владимира. И совершенно ясно, что текст, дошедший до нас, не точно передает оригинал – ясно хотя бы из наличия двух редакций. Но общий план того, что должен был поведать Владимиру греческий посол, «Речь» отражает верно – поскольку действительно сжато и последовательно, в общем, согласно с Библией, излагает Священную историю.

Философ начал речь с Шестоднева, с сотворения Богом всего тварного мира. Он описал падение Сатаны и первородный грех первых людей. Он говорил о братоубийстве Каина, о грехах первых поколений и о грозном воздаянии Всемирного потопа. Он говорил о спасении Ноя в ковчеге и о Ноевом потомстве, о безумии Вавилонского столпотворения и о разделении языков. Поведал он о появлении идолопоклонства, об избрании праведного Авраама и о начале истории еврейского народа. Изложил он историю ветхозаветных патриархов до двенадцати сыновей Иакова, и Завета первых евреев с Богом. Рассказал о пророке Моисее, о десяти казнях, наведенных Господом на непокорный Египет, и об Исходе израильитян. О непокорстве народа Богу и его пророку и о чудесах во время странствий в Синайской пустыне. О кончине Моисея и о завоевании обетованной земли Палестины Иисусом Навиным. Рассказал и о первом отступничестве обретшего страну Израиля, о неверных раскаяниях и новых отпадениях, и о каре Божьей – нашествиях иноплеменников.