Когда Берл ушел, Гита передвинула стул к столу, надела свитер и отправилась к мосту. Она шла по пешеходной дорожке, смотрела на реку справа, на поток машин слева. И, как и раньше, не могла решиться. Но думала не о том, жить или умереть Берлу, а – машины или река, колеса или вода – куда ей броситься?

Коротышка Либман вручил Гите яблоко и прислонился к картотеке.

– Уже заметно, – сказал он, поглядывая на ее живот.

Она глянула на него удивленно, поджала губы. Ей не понравилась такая фамильярность, а его попытки подольститься настораживали. Впервые с тех пор, как Берла начали бить, он пригласил ее встретиться.

– Каждый кошмарный сон когда-нибудь кончается, Гита. Берл наконец взялся за ум.

– Да ладно. Что, он пообещал развод, когда ему выкручивали руки? Так он приперся ко мне после этого – вел себя так же, как всегда. Слонялся под окном и орал так, что я чуть не оглохла. – Гита опустилась на кушетку, будто и впрямь потяжелела. Понюхала яблоко. – Когда он швырнет мне в лицо гет, Коротышка Либман, только тогда я пойму, что дело сделано.

– Мы нагнали на него страху, а он ни в какую. Мы выбросили его из машины полуживого, а он все за свое, мол, не отпустит тебя ни за что. Потом, три дня назад, явился ко мне, и вчера, и сегодня утром тоже. И с каждым разом все больше раскаивается, и с каждым разом все понятнее, что он сделает. Это мамзерчик его пробрал, – Либман указал на ее живот. – Ни тебя, ни себя ему нисколько не жаль, жаль только нерожденного младенца. Страдания отца, сказал он, не должны переходить на сына.

– Как это он вдруг образумился?

– Он ни разу еще не врал. Он, конечно, упрямый и туповатый, это да, и вечно порет чушь. Но он никогда не врал, даже для виду, что даст развод. Он тоже, как и ты, опасается подвоха. Говорит, ты должна с ним хоть раз встретиться и сказать прямо в лицо, что беременна от другого. От кого, он не спрашивает. Не просит послушать, как бьется сердечко, или почитать записку от врача. Он говорит, после всех унижений, через которые он прошел, когда узнал об этом, он даст тебе развод только при условии, что ты сама скажешь ему о ребенке.

У Лили согнулась иголка. Она отложила иглодержатель и стала искать замену, а сама все ворчала и все больше распалялась:

– Восемнадцать лет ты собиралась с духом и тут вдруг купилась на такую чушь. Нет, я иду с тобой, Гита. Придушу этого мерзавца собственными руками.

– Сват прав. Берл никогда не врал.

Лили отодвинула лупу в сторону и приблизила лицо вплотную к Гитиному, так что у той косые глаза сошлись у переносицы.

– Вы встречаетесь в отеле, отлично, замечательно. Но знаешь, что я тебе скажу? Берл предлагает тебе не развод, Гита, он предлагает алиби. Так почему бы не воспользоваться – когда он будет выходить, какой-нибудь бомбила вырулит на тротуар и переедет его? Ты первая закричишь, мол, вон что случилось, и ты – в вестибюле, и у тебя будет сотня свидетелей, а сбитый машиной Берл – на улице.

– Я понимаю, что происходит в его жалком умишке: слишком долго я прожила с ним. Берл просто устал. И намерен дать мне развод. Когда я начну жить снова, кто знает, что будет? Так что давай, Лили, займись корнями. Может, я еще найду свою любовь.

Конечно, обидно. Второе в жизни свидание в пятьдесят четыре года, и снова с Берлом. И снова в том же гостиничном вестибюле на Манхэттене. Сгниешь тут заживо, так и не дождавшись, когда перед тобой откроют дверь, подумала она.

Гита спустилась на три ступеньки и оказалась в узком, с высоким потолком, вестибюле, нашла банкетку и стул, не занятые никем из длинноногих, подбородок вперед, мужчин и женщин – таких стильных, уверенных в себе.

Не успела она усесться, как подошла официантка. Гита заказала crème de menthe[72], к которому не притронется. Ее плата за возможность здесь посидеть.

В последние годы Гита не раз и не два переходила на другую сторону улицы, лишь бы не столкнуться с Берлом, спешила на женскую половину или выходила в боковую дверь, чтобы не встретиться с ним в шуле. Так что это не первая их встреча после разлуки, но, когда он спустился по этим же трем ступенькам, ее единственный любовник, муж и мучитель, она поняла, что не перемолвилась с ним и словом с тех пор, как ушла.

Он постарел. В бороде седина, щеки обвисли. И еще синяки. Она заметила кроваво-красное пятно чуть ниже бороды и жутковатую, идеально ровную ссадину на кончике носа.

– Я пришел спросить тебя, – сказал он отстраненно, как будто диктовал послание, которое эта вот Гита передаст его жене, – действительно ли ты подаришь мне ребенка.

Гита прикусила губу, потупилась. Отвратное начало.

– Нет, не так, – сказала Гита. – Я скажу, что ты хочешь услышать, а ты вернешь мне то, что осталось от моей жизни.

– Я ведь имею право поинтересоваться, нет? Притом что мне почти во всем отказано, неужели я и спросить не могу? – Он вдруг погрустнел. Она это заметила. Поразительно. Как часто преступления, подумала Гита, порождают лишь жертв, и каждый считает себя пострадавшим.

Официантка положила на стол салфетку, поставила перед Гитой бокал.

– Ты так низко пала, что ешь в трефной[73] гостинице. Значит, прелюбодеяние не единственный твой грех?

– Это всего лишь напиток, Берл, и я его пока даже не пробовала. А что я делаю – не твоя забота. Мне нужно от тебя только одно.

– И мне от тебя нужно только одно. Чтобы ты примерно выполняла обязанности жены. – Тон его не изменился, но старческая, дряблая кожа натянулась, гнев – можно подумать, у него какой-то орган прорвало – прихлынул к щекам, малиновому языку, растекся по прожилкам на носу. – Все, что мне нужно. Чтобы мое имя продолжало жить.

– Напрасная трата сил, Берл. Ты услышишь, как я это скажу, а потом дашь мне развод. Ладно? Как ты и обещал Либману.

Берл фыркнул.

– Чего стоит слово, которое я дал Либману, притом что он меня бьет и унижает, и вдобавок, говорят, отец твоего приблудыша – он!

– Что это значит, Берл? Мы так не договаривались.

– И я не договаривался доживать дни в бесчестье из-за тебя. Я уже хотел было дать тебе развод, если хочешь знать. Обдумал все как следует, поговорил с моим ребе и буквально уже согласился пойти тебе навстречу, когда меня втащили в машину. И потом, даже когда эти нацисты гонялись за мной, я решил, что пора уступить. И тут – на тебе – Либман говорит мне, что ты беременна.

Как же хорошо он изучил ее, знает, как рвать ей душу, и это не мирная магия электроиглы Лили, он рвет все ее естество, грубо, в клочья.

– Так, значит, ты не собирался мне ничего давать, – сказала она. – Такую, значит, придумал пытку.