Сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Видимо, кто-то сообщил в штаб дивизии о моих выступлениях, причем сообщил таким образом, что в штабе, несмотря на все полученные взятки, решили от меня избавиться. В октябре 1943 года меня вызвал подполковник Ионеску. Он сказал, что из Генерального штаба пришел приказ о моей отправке на фронт. Я ему, разумеется, не поверил. Разве станет Генеральный штаб заниматься судьбой младшего лейтенанта из артистической бригады? Такого и представить невозможно. В румынской армии были тысячи младших лейтенантов, а Генеральный штаб — один. Но я понял, к чему клонит Ионеску. Он хотел дать мне понять, что решение принято не им и что сделать ничего нельзя. Мне с большим трудом удалось уговорить его дать мне на сборы не одни сутки, а двое. Хотелось выступить в Одессе напоследок и решить кое-какие дела.

С тяжелым сердцем уезжал я из Одессы. Меня провожали Верочка, Михаил и еще один мой друг, заведующий снабжением Оперного театра Илья Тхоржевский. «Свидимся ли мы еще?» — думал я, обнимая провожающих. На прощание Михаил сунул мне в руки что-то завернутое в бумагу и шепнул на ухо: «Бери, пригодится». В купе, когда поезд тронулся, я развернул сверток и увидел пятнадцать царских червонцев. Мой друг «коварно» сделал свой подарок в последнюю минуту, чтобы я не успел его вернуть. Подарок этот пришелся весьма кстати. В штабе 95-го полка меня встретили словами: «Уж и не знаем, что с вами делать». Я понял намек и с помощью Мишиных червонцев сумел избежать отправки на передовую. Меня назначили заведовать офицерскими столовыми при штабе. Должность эта была настоящей синекурой, поскольку всеми делами заправлял плутоньер[85] Муту. От меня требовалось только расписываться в документах, которые давал мне Муту. Меня такое положение дел вполне устраивало. Мне было безразлично, как кормят румынских офицеров.

Служить при штабе было не в пример приятнее, нежели в концертной бригаде. Здесь никто не колол мне в глаза тем, что я русский. Я почти ни с кем не общался. Являлся утром на совещание к начальнику штаба, узнавал последние новости с фронта, затем около часа просиживал в своем кабинете, подписывая документы. После того как последний документ был подписан, делать мне было нечего. Я гулял по Керчи и думал о том, что было, и о том, что ждет меня впереди. В конце 1943 года уже было ясно, что Гитлер с союзниками проигрывают войну. В ноябре Красная армия отбила у немцев Киев — ключ к Украине и Бессарабии. Потерю Киева невозможно было объяснить «стратегическими соображениями». Хороши соображения! Достаточно было одного взгляда на карту, чтобы стало ясно, что в ходе войны наступил перелом. В штабе 95-го полка всех офицеров беспокоило только одно — как бы не оказаться в «мешке», то есть — в окружении. Самые дальновидные говорили: «А зачем бежать? Куда бежать? В Бухарест? Скоро красные придут и туда».

Также в ноябре 1943 года Красная армия заняла плацдарм в Крыму и начала готовиться к штурму полуострова. Генерал-полковник Енеке, командующий 17-й немецко-румынской армией, в которую входил 95-й полк, призывал своих подчиненных стоять насмерть, но румынские офицеры и солдаты не хотели погибать в чужом Крыму. Те, кто знал историю, вспоминали барона Врангеля и говорили: «Енеке сошел с ума. Нас отрежут от основных сил и сбросят в море». Настроения были близки к пораженческим.

В январе 1944 года 17-й армии придали еще две дивизии в дополнение к десяти уже имевшимся. Из-за этого в штабах устроили перетасовку, в результате которой меня из штаба 95-го полка перевели в штаб 3-го кавалерийского корпуса, где я также заведовал офицерскими столовыми. Я понимал, что пора уезжать из Крыма и что затягивать с отъездом не стоит, но я не мог уехать по своему желанию. Мне были нужны веский предлог и разрешение начальства. В начале марта 1944 года я написал Верочке: «Очень сильно беспокоит здоровье мамы. Если оно ухудшится, немедленно дай телеграмму. Я постараюсь приехать». Верочка поняла намек. Ее мать в то время чувствовала себя хорошо. О ее самочувствии Верочка мне сообщала в каждом письме. Верочка поняла меня. Спустя неделю я получил от нее телеграмму, в которой говорилось: «Мама тяжело больна. Врачи беспокоятся. Приезжай срочно». При помощи телеграммы, некоторой суммы денег и нескольких бутылок настоящего коньяка, который к тому времени стал редкостью, мне удалось получить десятидневный отпуск. Получить место в самолете, вылетавшем из Джанкоя в Тирасполь, было еще труднее, чем получить отпуск, но мне удалось сделать и это.

20 марта 1944 года я приехал в Одессу. Первым делом я принял ванну, чтобы смыть с себя грязь и память о военной службе, затем оделся в милый моему сердцу штатский костюм и начал заниматься своими делами. Моя военная служба на этом закончилась. Младший лейтенант Лещенко исчез, будто бы его никогда и не было.

Я вернулся в Одессу в тот самый момент, когда моя ненаглядная Верочка и ее семья нуждались в помощи. Верочка не писала мне о тех невзгодах, которые обрушились на них весной 1944 года. Все письма прочитывались. Написать лишнего означало навлечь на себя неприятности. А Верочке и без того хватало неприятностей, дополнительные были ей ни к чему. Лишь по приезде она смогла рассказать мне обо всем. Я слушал и радовался тому, как вовремя я приехал. Бог вернул меня в Одессу для того, чтобы я спас Верочку и ее семью, которую с осени 1943 года считал своей семьей.

Верочкин отец, как я уже писал, был офицером Красной армии. Во время оккупации это старались скрывать. Верочкина мать говорила, что муж оставил ее незадолго до войны и она не знает, что с ним. Что с ним на самом деле, никто тогда и впрямь не знал. До поры до времени Верочкина семья жила спокойно, но с началом 1944 года румыны словно с цепи сорвались. Предчувствие грядущего поражения озлобило их. Увеличились придирки к населению Одессы и всей Бессарабии. Людям и раньше жилось несладко, оккупация есть оккупация и никуда от этого не деться. Но после первых месяцев люди как-то приспособились, притерлись к новой власти и старались жить так, чтобы не умереть с голоду и не иметь неприятностей. Полностью от неприятностей никто не был застрахован. Несмотря на то что оккупационные власти любили рассуждать о законности, любого человека могли схватить на улице как заложника и казнить без какой-либо вины. Гитлер и Антонеску видели в этом следование традициям Древнего Рима[86], нормальные люди считали это зверством. Весной 1944-го прежняя жизнь казалась одесситам райской, спокойной. Верочкину семью из-за ее отца, служившего в Красной армии, власти собрались отправить на работы в Германию. Это означало разлуку, каторжный труд, вероятную гибель. Повестка из комендатуры была вручена накануне моего приезда.

Придя в ужас, я спросил совета у Михаила. Я надеялся, что дело можно решить при помощи взятки, как это обычно делалось в Одессе. «Уезжайте немедленно! — посоветовал мне Михаил. — Куда угодно, только с глаз долой. Искать вас никто не станет. Не до того им теперь». Я послушался совета. В ночь на 22 марта мы впятером покинули Одессу на поезде. Взяли с собой только самое необходимое, что можно было увезти. Поезд шел в Германию через Тимишоару, минуя Бухарест. Мы вышли на станции Либлинг. Я устроил Верочку и ее родных на постой у пожилой немецкой четы, а сам уехал в Бухарест. Верочке и ее родным нужно было разрешение на проживание в Бухаресте, поэтому я не мог забрать их с собой. В Транснистрии они могли жить без какого-либо разрешения, поскольку были одесситами. Но по бюрократическим правилам в Бухаресте им без разрешения жить было нельзя, несмотря на то что и Транснистрия, и Бухарест были одной и той же страной — Румынией.